Невилла, Гермиона больше никому не показывала документы, но поделилась своими планами и с Гарри, и Джинни (правда, по отдельности и в разное время). Они были встревожены, но горели желанием помочь, впрочем, в отличие от Невилла, ими двигало не стремление к всеобщей справедливости и даже не жажда политической победы, а исключительно желание, по меткому выражению Джинни, «засунуть вонючего хорька в самую глубокую жопу, которую только можно отыскать в магической Британии». Гермиона никак не прокомментировала это экспрессивное высказывание, но мысленно согласилась. — Я помогу всем, что будет в моих силах, — сказал ей Гарри, виновато глядя куда-то в сторону, мимо. Гермиона не рискнула сказать ему, что он выглядит плохо, только все-таки попыталась поймать взгляд и удостовериться, что его зрачки адекватно реагируют на свет и не похожи на булавочные головки. Кажется, все было в порядке. Между тем, Невилл буквально заваливал ее совами: пусть и осторожно, он уже начал поднимать старые связи, зашевелил политическое болото, и только ради общего блага и соображений безопасности не переходил к активным действиям. В его представлении, все было просто — кампания в прессе должна была начаться вскоре после Рождества, до Февральской судебной сессии Визенгамота, чтобы к ее началу приобрести государственное значение. В случае, если общественные обвинения будут достаточно серьезными, у Визенгамота не будет иного выбора, как инициировать расследование, и тогда документы Гермионы уничтожат Забини и его партию не хуже Адского пламени. Гермиона видела в этом плане приличное число изъянов, но, пусть с корректировками, приняла его и начала искать тех журналистов, которые сделают первые вбросы. Кстати пришлось бы перо Скиттер, но увы, старушка отошла от дел и полностью посвятила себя написанию грязных полуправдивых романчиков. Разлетались они молниеносно, но на объективность уже даже не пытались претендовать. Пришлось знакомиться с новым поколением. К тому же, даже снова погрузившись в проклятый омут политических дрязг, она оставалась сотрудником Отдела тайн и каждый день с девяти до шести (а по факту — и позднее) проводила в лабораториях, пытаясь пробиться через стену непонимания и найти решение болезненной, навязчивой проблемы детей-обскури. Пару раз мистер Кто подключал ее к другим исследованиям, но потом снова возвращал к обскурам, хотя, во имя Мерлина, Гермиона даже иногда думала, что хотела бы закрытия проекта, чтобы кто-то другой (не она) признал, что волшебники не в силах разгадать эту загадку, составленную из оборванных детских жизней, таких же маленьких, пестрых и незавершенных, как кусочки паззлов, рассыпанных на поверхности стола. Паззлов из разных наборов, которые, как ни крути, никогда не могли бы образовать единой картинки. В этом водовороте дел и задач прошел, вернее, пролетел сумасшедший декабрь, настолько же непохожий на тягучий, болезненно-горький ноябрь, насколько она сама, охваченная почти нездоровой, лихорадочной энергией, не была похожа на ту Гермиону, почти уничтоженную, раздавленную Малфоем и его «Амортенцией».
Примечание: 1. Да простят мне эти лингвистические извращения все причастные. Но вот в чем фокус: в тексте про Британию чудовищно смотрятся русские фразеологизмы. Так что вот вам перевод: это «на блюдечке с голубой каемочкой».
Глава двадцать восьмая
Рождество в этом году и правда ознаменовалось отличной погодой — Отдел метеорологов сдержал слово, и с самого утра Лондон окрасился в бело-желтые, в цвет покрытого снегом песчаника и яркого солнца, тона.
У Вестминстера было на удивление тихо. Туристов вокруг не было — вероятно, они подойдут позднее, к вечеру, а пока аббатство стояло, одинокое, безупречно-костяное, лишь немного припорошенное снегом.
Гермиона, облокотившись на ограду, вглядывалась в очертания каменной громады. Где-то в стороне кричали про Рождество.
Удивительно, но в этом году она впервые за много лет забыла об открытках и заранее не отправила ни одной — Рождество навалилось на нее внезапно, ошеломило красной отметкой на календаре, вырвало из графиков, таблиц и газетных подшивок, отвлекло от работы и лишило обретенного спокойствия.
Она вспомнила о поздравлениях с утра — и отправила их сразу же. В основном совиной почтой, а одну — родителям — сама положила в почтовый ящик. Стоя возле их дома, она не почувствовала сегодня вообще ничего — словно ниточка, так долго связывавшая ее с родителями, надорванная, но, на первый взгляд, все еще прочная, окончательно разорвалась.
Была еще одна открытка, которую можно было бы отправить самой, но которая так и осталась лежать, испачканная в чернилах, на письменном столе.
Открытка Майкрофту Холмсу.
Вспоминала ли она о нем? Разумеется, нет. Просто в каждом ее письме Невиллу между строк читалась его расчетливость, в каждой ее научной статье звучал его ровный голос, переводивший с персидского книгу, в каждом ежевечернем упражнении на очистку сознания, в плеске океана чудилась холодная голубизна его глаз.
Возможно, его влияние было еще выше, как раз потому что они не встречались. Здесь, за прочной стеной из работы, исследований, редких, тщательно подавляемых и скрываемых в подводных сундуках кошмаров, он казался реальнее, чем на самом деле. И ближе.
Гермиона не думала о нем в полном смысле этого слова, более того, всякий раз, как в ее мыслях появлялись эти два слова: «Майкрофт Холмс», — она обновляла защиту сознания, но, похоже, допускала ошибку. Она прятала его вглубь себя, в самые дальние уголки подсознания, и там он постепенно обретал всю полноту власти, которую едва ли сумел бы получить, оставаясь снаружи.
Она действительно хотела надписать ему открытку, занесла перо над ней — и оставила только кляксу. Будь на ее месте Та Гермиона, она нашла бы, что написать. Она бы написала… Она бы написала, наверное: «В вас достаточно недостатков, чтобы простить вам ваш непревзойденный ум» (1). Она написала бы это, хотя бы чтобы вернуть ему злосчастного Вергилия.
Настоящая Гермиона только закрыла чернильницу и аппарировала из дома. И теперь она бродила по Лондону, скрываясь от разношерстных толп, точно не понимая, хочет она избежать их или присоединиться к ним.
На обороте не отправленной Майкрофту открытки была изображена заснеженная, похожая на Хогсмид деревенька, и блестящая золотом надпись: «Счастливого Рождества».
Майкрофт не хотел бы получить такую открытку, Гермиона это знала, а она не хотела ее отправлять, но это было бы хорошим предлогом. И нет, далеко не с первого раза Гермиона сумела хотя бы в мыслях, хотя бы самой себе признаться в этом.
В сущности, это было смешно. Поздравительная открытка в их ситуации — ничем не изящней знаменитого: «У меня в спальне хранится прекрасная коллекция гравюр. Не желаете взглянуть?» И оба, конечно, в курсе, что никаких гравюр нет и
