Я не сомну их, не отдам.

Я только…

Пусть еще хоть раз,

Щеки твоей коснусь улыбкой.

Туман раздуют тало-зыбкий

Ветра любимых темных глаз.

И заметут мои следы,

И унесут мои надежды!..

Останусь я одна, как прежде,

Среди колючей пустоты.

Пусть режут ноги кромки льдинок,

Я снежный соберу букет.

Мечты прекрасней в мире нет…

Быть может, нет и половинок.

Ингрид с трудом подняла его, отяжелевшего, замерзшего. Бэрр едва нашел в себе силы уцепиться за её плечо. Воздух становился все холоднее, пар шел изо рта — настоящий осенний вечер на пороге зимы — и Ингрид поняла, что, если не найдёт способа утеплиться, далеко от ратуши они не уйдут. В то же время, размышляла она, пока брела к ступеням, показываться айсморцам не стоит: Бэрр слишком слаб, а его слава слишком темна, чтобы этим никто не воспользовался.

Спускаясь по лестнице, Ингрид ни о чем не могла думать: узкий, крутой спуск и едва держащийся на ногах спутник приковали её внимание намертво. Бэрр тяжело навалился на ее плечо и, кажется, жалел, что вообще поднялся: дыхание вырывалось с хрипом, ноги не гнулись, а силы таяли очень, очень быстро. Впрочем, когда они преодолели распроклятый архитектурный изыск, дело пошло бодрее, а у Ингрид родился план.

Рассчитывать на чью-то помощь не стоило — стражники, как люди на службе, легко могли обернуться против помощника винира, горожане вряд ли стали бы помогать, руанцев было тихо не вызвать из пиршественного зала, поэтому девушка свернула в архив. В своей вотчине она сможет подготовить их исчезновение из ратуши.

Бэрр не жаловался, но Ингрид всем своим существом ощущала, насколько тяжело ему дается каждый шаг.

В архиве она прислонила его к стене справа от выхода, не разрешив сесть, но оставив возле ближней к дверям скамейки. Сама быстро проскочила за стол, пошуршала там, нашла запасное рабочее платье и натянула его прямо поверх праздничного сине-искристого. Наблюдавший за ее движениями Бэрр заинтересованно приподнял правую бровь.

— Не ходить же мне по городу с открытой спиной, — Ингрид до слез покраснела. — Тем более осенью.

Бэрр промолчал, только в посветлевших глазах промелькнула улыбка, и прикрыл веки.

Пуховый платок, который жил до последнего времени на работе и помогал сохранить тепло в самые промозглые дни, Ингрид обмотала вокруг Бэрровой груди. Залезла на скамейку, накинула на его плечи и голову свой плащ, тщательно его завязала и не менее тщательно поправила капюшон — теперь опознать Бэрра на расстоянии будет почти невозможно, а близко она никого не подпустит.

Вот только черные пряди слишком приметны. Потянулась их поправить, благо скамеечка позволяла дотянуться до черной макушки не в прыжке, и в очередной раз подивилась, когда он успел так замерзнуть! Нос, щеки, уши — все холодное, будто в Айсморе уже властвует зима. Ингрид задержала ладони на его лице, а в следующее мгновение застыла, забыв как дышать: Бэрр, не открывая глаз, потерся колючей щекой о её руку, замер, набираясь то ли сил, то ли храбрости, повернул голову и поцеловал ее пальцы.

«Губы у него тоже холодные…» — пронеслась в опустевшей голове одинокая мысль. Ингрид опешила, но не отстранилась.

Бэрр смотрел на неё, замершую в удивлении, и будто ждал. Может — удара, может — ласки… Ингрид так и не узнала. Он пошатнулся; зрачки расширились, лицо напряглось, губы сжались в тонкую линию.

— Что? Что случилось? Где болит⁈ — всякую задумчивость с нее как ветром сдуло. — Да говори же, не молчи! — уже сердито потребовала Ингрид.

— Нога… — очень тихо, слишком тихо. — Нога, сводит, подожди, пройдет… — навалился на стенку сильнее, перенес вес на левую и помянул сквозь зубы недобрым словом старую рану.

Ингрид спрыгнула со скамейки, присела у его ног. Сквозь плотную ткань штанов, сквозь волны боли размяла одеревеневшую ногу. И шрам, и сам Бэрр — все было слишком знакомо. Словно они и не расставались на год. Словно и не было мучительных попыток забыть его.

— Что ты творишь? — чуть не плача, выговорила Ингрид.

Бэрр с удивлением воззрился на нее.

— Зачем, ну зачем ты полез на эту крышу? Ну что ты молчишь и улыбаешься⁈

До ее комнатушки с малюсенькой кухней они добрались без приключений, только пару раз пришлось остановиться. Бэрр хрипло хватал ртом воздух, а Ингрид хоть немного распрямляла спину. Дотащив его до дома, она с трудом уложила его на кровать и кое-как стащила с него обувь.

Ингрид смочила пересохшие губы, поправила плед. Поменяла на пылающем лбу очередной компресс.

Бэрр отлеживался у нее два дня. Вел себя тихо, все время молчал и послушно глотал снадобья, которыми потчевала его Ингрид. Иногда смотрел на нее тяжело, без улыбки, и ей становилось не по себе. А когда пришел в себя достаточно, чтобы ходить, не опираясь на стены — опять пропал, не сказав ни слова.

Взял и ушел, пока она спала. Только одеялом укрыл напоследок.

«Вот и хорошо, — думала Ингрид, торопливо собираясь в ратушу и обдумывая, сколько удержит с нее винир за несколько дней отлучки. — Вот и прекрасно! — косынка затрещала от резкого движения. — Радоваться надо, что ушел. Хоть бы на этот раз — уже навсегда».

Но руки дрожали, и слезы наворачивались на глаза.

* * *

Бэрр не стал будить Ингрид. Она сладко спала, держа его руку и неудобно привалившись к кровати. В рассветных лучах ее кожа казалась полупрозрачной, а волосы мягко сияли в полутьме, обрамляя нежное лицо. Он едва удержался от поцелуя.

Бэрр торопился. Ему не терпелось навестить винира.

Начальник тоже ждал Бэрра. Его подчиненный молча смотрел темными без проблеска глазами и ухмылялся одной стороной рта. Кажется, он вовсе не слышал, о чем речь, и винир раздражался все больше.

Бэрр молчал, кривя губы. Не отводил взгляд, и когда винир в ярости замахнулся на него, отшатнулся, удержав себя от низкого желания залепить оплеуху градоначальнику.

Винир, ударив воздух вместо щеки подчиненного, чуть было не упал, но вовремя подхватил себя. Взглянул недоуменно.

— Я ухожу! — Бэрр сорвал с нагрудного кармана тяжелый, выгнутый наружу прямоугольный знак с выгравированным на нем гербом города. Знак власти, знак второго человека в Айсморе. Швырнул его под ноги градоначальнику. Бляха откатилась, жалобно звякнув. Винир проводил ее печальным взглядом.

— Видно, из волчонка никогда не вырастет преданного пса. В этом-то вся и беда. Я рад, что ты наконец осознал свое ничтожество, но