Монтейн натянул поводья, останавливая коня, и мне пришлось развернуть прошагавшую вперёд красавицу.

— Что с вами? Я что-то не то сказала?

Он не побледнел, но выражение его лица изменилось. Пусть я и не могла прочитать в этом ничего конкретного, то, как заходили желваки на его щеках, мне не понравилось.

— Нет, всё в порядке. Прошу прощения, — барон качнул головой и тронул лошадь с места так осторожно, как будто не помнил, что нужно для этого сделать. — Пожалуйста, продолжайте.

На этот раз удивилась я. Не зная, что еще он хочет услышать, я не имела представления и о том, что ещё могла бы ему рассказать.

— По правде говоря, дальше не случилось ничего особенного. Они поженились, появилась… я. Матери, конечно, приходилось трудно. Она была здесь чужой, люди её сторонились. Зато бабка приняла её как дочь. Отец был никудышным травником. Она говорила, что в нём не было таланта, а вот в моей матери он был, и мастерство она передала именно ей, — получалось так складно, что я предпочла посмотреть на деревья, мимо которых мы ехали, но не встречать взгляд Монтейна. — Когда мне было девять… Да, кажется, девять. Из очередной поездки в город отец не вернулся. Говорили, что он встретил там кого-то и решил остаться с ней. Вроде бы это была молодая и красивая вдова. Мать не хотела ничего выяснять, и бабке вызывать его тоже запретила. Так мы остались втроём, — я облизнула отчего-то враз пересохшие губы, прежде чем закончить. — Полгода назад она умерла.

— И вы остались одни, — он отозвался эхом, так точно подхватив мою интонацию, что я всё же обернулась.

Монтейн понимал. Как бы я ни старалась изобразить беспечность и удовольствие, которое должны были бы доставить мне детские воспоминания о семье, он хорошо понимал, что ничего подобного нет и в помине.

— Я достаточно взрослая девочка, чтобы жить самостоятельно. Хуже было то, что я так и не вызвала доверия в людях. Отчасти, потому что мать воспитывала меня так же, как воспитывали её. Как леди, — я всё же позволила себе быструю кривую усмешку. — Отчасти, потому что я оказалась рыжей. Мать была темноволосой, в семье отца рыжих не помнили. По деревне тут же пополз слух, что это дурной знак и я проклята. Как эта лошадь.

Улыбнувшись затылку Красавицы, я погладила её по гриве.

— Так мы с ней оказались вместе. Человек, чья кобыла её родила, хотел пустить её на колбасу.

— Кажется, кое-что я начинаю понимать, — Монтейн потянулся и тоже погладил мою лошадь. — У вас обеих были причины не любить это место.

Я так удивилась этой внезапной ласке, что едва не натянула поводья, но вовремя успела сдержаться.

— Оно не хуже и не лучше всех остальных. Но мне всё же хотелось бы… другого.

Это слово так непривычно легло на язык. Ведь никогда прежде я не думала о том, чего бы мне хотелось. Жизнь казалась абсолютно и полностью предопределённой: дом, в котором я родилась и выросла, травы и люди, которым я платила такой же настороженной нелюбовью, как та, что они питали ко мне.

— А чего бы вы хотели? Если это, конечно, не секрет.

Барон так поразительно чутко откликнулся на мои мысли, что в этот раз я улыбнулась ему вполне искренне, хотя и невесело.

— Думаю, это будет дом с небольшим садом. Где-нибудь на отшибе. Быть может, на краю леса. Ещё я обязательно заведу собаку. Знаете, такую большую и забавную, из тех, которые машут ушами, как крыльями, когда бегают. Чтобы летом она носилась во дворе, а зимой спала со мной в доме. Рожу ребёнка и буду его любить. Это, должно быть, здорово, дать кому-то жизнь.

Я убаюкивала себя этими мыслями так привычно, так искренне, что едва не пропустила момент, когда Монтейн снова осадил коня.

— Вы в положении? От этого человека из трактира?

Вот теперь он, наконец, смотрел на меня так, будто подозревал в безумии, и мне очень захотелось спросить, какое из этих двух предположений ужасает его больше.

— Побойтесь Создателя, если ещё в него верите, Вильгельм! Будь Эрван последним мужчиной на свете, я бы ещё сто раз подумала. На свой счёт тоже можете не беспокоиться, у меня не было таких планов.

Я умолкла, поняв, что впервые обратилась к нему по имени, но барон этого словно не заметил.

Почти минуту он разглядывал меня так пристально, как если бы видел впервые.

— Прошу прощения, госпожа Мелания, я проявил бестактность.

— Мадам, — я исправила его мягко, но настойчиво. — Какая я вам госпожа?

— Это обращение к знатной леди. Каковой вы, как выяснилось, являетесь.

Монтейн пустил коня дольше по дороге, и теперь я догнала его сама.

— Знаете, когда я была маленькой, к нам приезжал какой-то человек. Он был седым и очень… статным. Мне тогда показалось, что так и должен выглядеть король. Он назвал меня «приблуда». Мать долго отказывалась объяснить, что означает это слово, а мне очень нравилось, как оно звучало.

То ли сам этот разговор, то ли тон, в котором Монтейн вёл его, оказались очень кстати, но мне стало намного легче. Как будто огромный камень свалился с плеч.

— Это был ваш дед?

— Да. Граф Лован.

Я произнесла это имя, — абсолютно чужое для меня, — с таким выразительным придыханием, что барон вдруг взял и засмеялся.

То напряжение, что ощущалось между нами с утра, окончательно растаяло, и я окончательно уверилась в том, что могу говорить с ним почти свободно.

— Позже, когда я повзрослела, мать сказала мне, что-то приезжал, чтобы её вернуть. Граф так и не смог смириться с позором и с тем, что его дочь живёт как крестьянка. Однако он увидел меня, и его намерения изменились.

— Он решил забрать только вас?

И этот вопрос тоже он задал так серьёзно и искренне, что я почти застыла от смеси недоумения с восторгом.

Вероятно, именно такой ход мыслей и принято было называть благородством, но ожидать подобной его глубины от Монтейна я изначально не стала.

— Нет, он велел ей никогда не показываться ему на глаза и не позволять этого мне. Так что моя принадлежность к графскому роду — не более чем семейная байка. Не верьте ни одному моему слову и не смотрите на меня иначе.

— Как пожелаете, мадам, — он улыбнулся мне в ответ, и я против воли залюбовалась.

У Вильгельма Монтейна было хорошее лицо. Приятное, но не приторно красивое, открытое,