КОММЕНТАРИИ ВРЕМЕННО ЗАКРОЮ, ЧТОБЫ ИЗБЕЖАТЬ СПОЙЛЕРОВ!

СПАСИБО, ЧТО ВЫ СО МНОЙ)

ГЛАВА 9

ГЛАВА 9

Развод был быстрым и тихим.

Без скандалов, без «мы ещё посмотрим», без затяжных заседаний. Нотариус, подписи, сухие формулировки, пара конвертов с документами. Я получила свою половину нажитого. Всё, что могла, оформила на Леру: квартиру оставили ей, накопления — тоже. Кто знает, сколько мне отпущено? Пусть у дочери будет опора, не из людей — из квадратных метров и цифр на счёте. Лера сначала возмущалась: «Мам, не надо», — а я сказала просто: «Надо». И закрыла тему.

После — пустота. Не громкая, а та, что в ушах стоит. Тимур будто пропал с карты. Ни в ленте, ни на улице, ни в пересечениях знакомых — ничего. Как будто город проглотил его и переварил. Иногда я ловила себя на том, что всматриваюсь в мужские спины в метро, в профиль в машине на перекрёстке — «вдруг он». Не он. И всё равно непонятно: как это — взять и вычеркнуть меня? Провести линию и не оглянуться?

Лера про него не говорила вообще. Не спрашивала, не вспоминала. Злилась, я это видела, — но молча. В её телефоне его имя оставалось в контактах, но без звонков. От меня она ни разу не слышала про него плохого слова. Я и сама заучила: жизнь бывает удивляет и не всегда приятно, люди ломаются по-разному.

Я не обвиняю Тимура за то, что он решил жить дальше без меня. Это его право. Моё — жить дальше без него. Только сердце отставало от решений, как старый лифт. Оно ещё держало его, как привычку. И от этого болело тупо, без истерики.

Дни пошли просто один за другим. Я сменила работу на другую сферу совершенно. Просто хотелось чего-то другого и нового.

Работа — по полдня, издательство в старом здании: краска, ксерокс, коробки, чужие тексты. Я вела проекты: счета, макеты, сроки. Параллельно — онкоцентр: анализы, капельницы, «держим курс». Я стала мастерски варить бульон «на два дня» и спать днём без чувства вины.

Друзья приходили по очереди, не перегружая: Лида с контейнерами, Наташка с тишиной, Марина с дурными шутками. Лера между парами и съёмками ставила цветы, стирала, если я не успевала что-то, хмыкала на мои попытки «сама донесу».

Сезоны сменялись. Осень — коричнево-золотая, с моими короткими прогулками до парка и обратно. Зима — шапки до бровей, дыхание паром, маршрут «дом — онкоцентр — дом». Весна — тонкая, с первыми тюльпанами от Леры и моим упрямым желанием снова нравиться зеркалу. Лето — светлое, с окнами настежь и каплями пота на висках после лестницы.

Иногда по утрам, когда совсем плохо спалось, я открывала балкон и слушала двор: мусорка бряцает, кто-то ведёт ребёнка в сад, курьер ругается на адрес. Мир жил. Мне это помогало.

***

Тот день начался как обычно.

Очередной контроль: кровь, УЗИ, кабинет с зелёными папками. Я пришла пораньше — люблю сидеть у окна в коридоре, где видно клён. Он там один, упрямый, держится за каждую ветку. В руках — мой блокнот и бутылка воды. Дыхание ровное. «Не накручивать» — повторяла себе.

Медсестра позвала по фамилии. Кабинет врача — знакомый до мелочей: кресло, стул, тонометр, монитор, на котором всегда какие-то серые картинки. Врач — та же, спокойная. Села, посмотрела на экран, перелистала анализы. Пальцы у неё уверенные, движения короткие. Я держала в руках ремешок от сумки, чтобы занять пальцы.

— Виктория Ивановна, — она подняла глаза. — У нас хорошие новости.

Я не поняла сразу. «Хорошие» — это про что? Про гемоглобин? Про очередность процедур?

— По вашим исследованиям — клиническая ремиссия.

Сказала так просто, как «дождя не будет». И улыбнулась коротко, без фанфар.

Слово дошло до меня не сразу. Будто кто-то бросил камушек в воду, и только через пару кругов он ударил по сердцу. Ремиссия. Я повторила:

— Ремиссия…

И села глубже в стул. Колени стали ватные, пальцы отпустили ремешок, он ударил по полу.

— Это значит, — врач говорила всё тем же спокойным голосом, — что на текущих данных активного процесса мы не видим. Наблюдение — по плану, контроль — по графику. Вы молодец. Команда — тоже. Дальше — аккуратно живём. Без героизма. С вопросами — ко мне.

Я кивала, а глаза наполнялись водой, как стакан под краном. Щёки горячие. Губы дрожат. Я попыталась пошутить, что «теперь кофе можно два раза в день», но голос сломался. Врач кивнула на салфетки. Я взяла одну, потом вторую. Сначала тихо, потом просто дала этому случиться: слёзы буквально лились как дождь — чистые, без злости. Облегчение, благодарность, усталость, прожитые месяцы, годы — всё вылилось.

Медсестра постучала, принесла воды. Врач положила ладонь на стол, ближе ко мне — не трогая, просто рядом. Это было правильно.

— Поплачьте, — сказала она. — Это хорошо, и нужно.

Я кивнула, смеялась сквозь слёзы и шмыгала носом как школьница. Минуты две я только дышала и смотрела в окно — там клён, упрямый, и кусочек неба. В голове всплывали обрывки: Лера, моющие губки, капельницы, мои платки на батарее, чужие коридоры, суп из пакета, директор издательства со словами «мы подождём».

И Тимур — тоже всплыл, как фотография в старом альбоме, неотклеенная, просто перевёрнутая. Я не гнала эту картинку, не тащила ближе. Просто отметила: было. И теперь — по-другому.

Я вытерла лицо, села ровно.

— Что дальше? — спросила.

— Дальше живём, — врач улыбнулась уже шире. — По правилам: контроль, сон, питание, прогулки. Радоваться можно и нужно. Но без перегибов. Договорились?

— Договорились.

Вышла из кабинета, села на стул у окна. Телефон в руке стал тяжёлым, как кирпич. Я набрала Леру. И не смогла говорить. Отправила голосовое, где первые две секунды — тишина, а потом моё «Лер… ремиссия», и дальше смех-сквозь-слёзы. Она перезвонила сразу, сказала:

«Мама, я сейчас приеду», — и я сказала: «Не надо, у тебя пары. Я дойду до дома». И добавила: «Возьми пирожные».

Мы обе засмеялись.

Сидела ещё немного. Глотала воду. Смотрела на людей — там у каждого своя история, свои глаза. Кто-то держал чью-то куртку. Кто-то шуршал пакетами с яблоками. Кто-то спорил с регистратурой. И я вдруг разрешила себе одну мысль, которую весь год боялась думать вслух: