Снова стемнело: близилась вторая ночь осады. К этому времени все в городе уже были измотаны от усталости, недосыпа и страха, нападала вялость и безразличие, но отдаться на милость Кощея и его воинства было страшнее, чем ждать, надеясь на милость богов. В каком виде эта милость может явиться – никто не знал. Даже Перун едва ли поразит нечистиков огненным копьем – спит он в глубокой туче снеговой.

Доброван и Вьяр, взяв дело в свои руки, распределили стражи между мужиками и парнями, часть выставили на стену, остальных отправили отдыхать.

Женщин и детей разогнали по избам: нечего под ногами путаться и напрасно мерзнуть. Дединка тоже улеглась. Накрылась овчинным кожухом с головой, чтобы не слышать болтовню баб, их жалобы и страхи. И без них было тошно. Стараясь заснуть, хотела подумать о чем-нибудь приятном, но из приятного приходило в голову только то, о чем вовсе не следовало вспоминать: ее встречи с Торлейвом. Особенно те две, во дворе. Как она его окликнула и он подошел, а потом обнял ее и прижал к груди под распахнутым кожухом, накрыл его полами, защищая от холода. У него-то кожух на щипаном бобре, истинно княжеский, и пахло от него на морозе так приятно. Да и сам Торлейв прочим парням не чета: в каждом его движении Дединка замечала особенное достоинство, уверенность, но при этом чувствовалась в нем доброта, какую она и от кровных родичей не всегда видела. В тот вечер, когда он вдруг ее обнял, когда она ощутила тепло его тела, запах его волос, он непривычного блаженства забыла, о чем хотела сказать. Хотелось прижаться щекой к его щеке, но она сдержалась, понимая: если она это сделает, Торлейв ее поцелует, и никакого разговора не выйдет. Они так и будут целоваться, пока Хлина их не застукает. Может, так и надо было? О чем она хотела говорить? Об Унезоре? Он, как выяснилось, того не стоил, жидковат оказался против Торлейва. Однажды получил прялкой по лбу да и унялся.

Дединка не заметила, как среди этих мыслей начала дремать, но потом вдруг проснулась. Осознала, что не спит, потом услышала некий шум снаружи.

– Видать, опять в ворота бьют, – сказал со своей лежанки Доброван. – Пойти глянуть…

– Да лежи, отец, твой черед потом придет! – пыталась остановить его Угрея.

Однако Доброван все же встал и принялся одеваться. Если Кощей послал свою рать на новый приступ, все равно всех мужчин сейчас поднимут.

Но это был не приступ. Перед стеной снаружи творилось что-то непонятное. Трубил рог, метались у огня костров черные тени, рогатые и хвостатые.

– Да уж не драка ли у них идет? – сказал Вьяр, силясь что-то разглядеть в далекой темноте.

Доносящийся шум больше всего походил на звуки сражения.

– Никак напал на них кто? – с надеждой предположил Доброван.

– Кто? – Вьяр посмотрел на него.

– А лешачья матерь их весть…

Гнев Перуна выглядел бы как-то иначе, а кто еще мог напасть на Кощееву рать? На соседей, чтобы собрали ратников и пришли вызволять Былемирь, Доброван надеялся мало.

Шум потасовки продолжался не так уж долго, потом затих. Костры остались на прежних местах и снова разгорелись. По всему выходило, что если драка и была, то верх остался за Кощеем.

Когда рассвело, суть ночного шума тоже прояснилась, но в Былемире никого не обрадовала. К воротам опять явился Кощей с десятком своих бесов и привел пятерых связанных пленников. Кощей шел смело и приблизился так, что не только стрелой, но и камнем легко добросить. Былемиричи настороженно ждали, глядя со стены и пытаясь понять, что это значит, а потом какая-то женщина вскрикнула.

– Ваши щенки? – крикнул Кощей.

– Это ж Ростила мой! – заголосили среди баб. – И Добряня!

Мужики переглянулись. Понурые и побитые, среди Кощеевой своры стояли отроки, осенью отправленные в лес, «в волки». Здешняя «стая» проведала, что на Былемирь напал Кощей, и сама совершила налет на него, но не рассчитала сил. Налет был отбит, и у Кощея завелись пленные.

– Если не ваши, так я их велю в прорубь скинуть! – добавил Кощей. – Мне они без надобности.

– Погоди! – окликнул Доброван. – Потолкуем давай!

– Давно бы так! Но я тут у вас мерзнуть больше не хочу. На раздумье времени не даю, нечего тут раздумывать. Или выносите мне дань и получаете своих щенков, или я их в прорубь велю пометать.

Былемиричи еще раз переглянулись. Бабий плач нарастал. Даже те из баб, кто не увидел перед воротами своих сыновей, заволновались, что те могут оказаться убиты в ночной схватке. Но и мужчинам стало ясно, что ждать подмоги неоткуда и дальше тянуть – только томить своих и злить Кощея. Как бы потом больше не запросил…

– Согласны мы! – крикнул Доброван при молчаливом смирении остальных. – Сейчас дань соберем.

– Сильно-то не возитесь! Утомите меня – буду по одному топить, покуда все не вынесете.

Для убедительности Кощей велел отвести пленников к проруби и поставить над ней. Вскоре ворота Былемиря растворились, и под бабий плач жители стали выгонять скот. Понесли мешки жита, корзины репы и прочего овоща. Былемиричи глядели злобно и угрюмо: с хазарских времен никому не платили дани, и нынешний случай был не только разорительным, но и унизительным. Вьяр с молодцами засел над воротами, имея наготове луки и копья: был полон решимости продолжать бой, если Кощеева рать полезет в город. Однако с этим обошлось, Кощей удовлетворился тем, что ему вынесли.

Стоя на пригорке, над грудой разложенных на снегу припасов, Кощей выглядел истинным божеством, принимающим подношения.

– То-то же! – уверенно сказал злодей, когда к нему подошел Доброван – скрепить уговор. Хриплый голос его из-под личины звучал глухо, истинно как с того света, и от этих звуков пробирала дрожь. – Будете покорны – уцелеете. Станете противиться – в пень повырублю! – неожиданно яростно рявкнул он, так что Доброван подпрыгнул и отшатнулся. – Ждите – за мной сам Перун молодой грядет! – Кощей вскинул копье