Во рту появился шелковистый осадок, дурно запахло, будто он обсасывал пригоршню грязной карманной мелочи. Еще одной иглой пронзило кишечник. Обри вскрикнул.
Небесная Хэрриет, сидевшая наискосок от него, тревожно потянулась к Обри, взяла его руку в свою. Свободной рукой она передала бокал белой дымки. В безрассудстве он стал пить белую пену, сделал два больших глотка, прежде чем понял, что это лишь еще один бог весть какой пенящийся яд. Он отбросил бокал в сторону.
Шмели яростно заползали по всем кишкам, жаля где и как попало.
Обри вскочил на ноги, случайно вырывая руку небесной Хэрриет. Похоже, ей было все равно. Согнувшись, он пробегал под аркой, когда его настиг еще один залп боли. Ему все кишки свело. О боже.
Обри спускался по лестнице (это походило на своего рода сдерживаемое падение, быстрая отчаянная скачка), не очень-то хорошо понимая, куда он направляется. Ощущение было такое, будто его внутренности стянуло удушающей петлей из стальной проволоки, затягивавшейся с каждым мигом все туже и туже. Никогда прежде он не был столь отчаянно близок к тому, чтобы навалить себе в штаны. Это походило на проигрыш в состязании по армрестлингу, только состязаться приходилось с задним проходом.
Он пролетел через высоченные ворота и помчался по мосту через ров. Туалет покорно ждал рядом с его кроватью размером с «Кадиллак». Последние пяток шагов он пробежал на трясущихся ногах с комбинезоном, спущенным до колен. И сел.
Прорвало. Обри застонал. Из него как будто выходил клубок осколков стекла. Кишки опять сжались, и он почувствовал, как боль отозвалась внизу, в коленях. Ниже в ногах покалывало, будто кровь перестала туда поступать. В третий раз внутренности свело судорогой, болью, как кинжалом, ударило за грудиной. Сильный толчок волнами разошелся по всей груди.
Его высотная Хэрриет следила за ним, стоя в десятке шагов, ее черты греческой богини хранили выражение потусторонней скорби.
– Прости меня, пожалуйста, – крикнул он, тужась от свежей массы осколков нержавеющий стали. На самом-то деле ему хотелось крикнуть: катись ко всем чертям от меня подальше. Или, может: ты же убила меня, сука. Только не было у него смелости для грубостей, не в его это было характере. – Мне надо побыть одному. Мне плохо.
Она растворилась в шелковый водопад сияющих паутинок, облачком свернувшийся у ее ног.
Глава 18
Это ж надо было, о чем попросить ее: мне надо побыть одному. Не было никакого «одного». Коли на то пошло, не было ее. Было одно только облако. Обри знал, с самого первого мгновения, как взглянул ей в лицо, что она на его взгляд не отвечает. Своим взглядом, во всяком случае.
Может, в каком-то смысле, в ответ глядело на него целиком все облако. Если «глядело» и вправду было правильным выражением. «Отслеживало», пожалуй, точнее. Облако отслеживало, чем он занимался, но еще и каким-то образом – о чем думал. Иначе как бы оно узнало, на что похоже его представление о журнальном столике? Или о возлюбленной? Его идеальной возлюбленной?
А когда он говорил сам с собой на языке совести – это «облако» тоже понимало?
Эта мысль одурманивала тревогой. Но у него не было уверенности в том, что понимало… в том, что оно просчитывало его с такой точностью. В его представлении оно пробиралось по его мыслям на манер неграмотного ребенка, листающего журнал с обилием картинок. Получится ли, гадал он, придержать хоть что-то в себе, когда понадобится, сумеет ли он выбросить из головы телепатический глаз облака-мозга? От ответа на этот вопрос, возможно, зависело многое.
Боль отпускала, хотя внутри, казалось, все было растерзано и саднило. Он не думал, что съеденное убьет его сразу же. Если бы еда эта была своего рода концентрированным ядом, он даже из дворца не выбрался бы. Только это и не еда была, и ему нельзя было допускать того, что она ему сделала. Нельзя было допускать, чтобы тебя изнутри резали, особенно тогда, когда у тебя уже сил нет, когда ты изможден, пройдя десяток ступеней. Все требовавшее усилий стоило ему калорий, транжирить которые он не должен.
Это вернуло его мысли к ночному приходу небесной Хэрриет, а потом и к ее второму, более истовому, проявлению усилий до пиршества битым стеклом. Была ли она… только ведь не было никакой ее, напомнил он себе. И заставил себя начать с начала. Старалось ли облако изнурить его? Не пытается ли оно, используя его, пополнить какие бы то ни было запасы горючего, на котором само движется? Но если бы нужно было избавиться от него, то, как казалось Обри, облаку гораздо легче было бы просто обратиться в хрупкую дымку и позволить ему упасть.
Нет. Он не считал, что облако желало чинить ему намеренное зло. Оно желало, чтоб у него были вещи, какие доставят ему радость, утешат и ободрят. Оно сил не пожалеет, чтобы дать ему все что угодно, чего он страждет, отказывая ему всего в единственном желании: оно его не отпустит.
Возможно, оно даже и не могло оставить совсем без ответа его подсознательные желания. Доказательство лежало у него под рукой – вполне буквально. Пока он отвлекся, материализовался рулон похожей на вату белой туалетной бумаги на стержне, поднимаясь прямо из облака. Он набрал, сколько ухватить мог, в горсть, утерся и глянул. Кровь. Громадный ком дымчатого вещества был пропитан ею.
Он утер себя – как только смог чисто. Кровь лилась и сзади по ногам, потекла еще до того, как он до туалета добрался. Одно хорошо: сколько бы туалетной бумаги он ни использовал, рулон от этого ничуть не уменьшался. Покончив с подтиркой, он набрал побольше облаковаты и проложил ею трусы, прежде чем застегнуть комбинезон.
Обри доковылял до кровати и забрался на нее. Нащупывая одеяло, наткнулся рукой на плюшевую Джуникорн. Прижался к игрушке лицом. Поднеся к носу, ловил запах стирального порошка, пыли и полиэстера. Лошадка была испачкана и потерта, что делало ее еще более драгоценной. Обри был признателен за все, в чем не было гладкости, холодного совершенства вещей, сотворенных из облака, признателен за что угодно, что с уверенностью можно было бы почитать за настоящее. Настоящее отличаешь не по совершенству, а по его изъянам.
Он невидяще уставился на громадное белое яйцо, вздымавшееся из центра дворца, считая его присущей, невероятной особенностью своего облака-острова. Той присущей особенностью, какую он заметил, во всяком случае. Вдруг на него напало сомнение. Показалось, что есть и еще по крайней мере одно необычное, что не совсем необычно, чтобы быть совершенно случайным, только он в жизни не сумел бы вызвать в памяти, что оно такое.
Так что. Оставим это. Вернемся к нему попозже.
А пока он раздумывал о куполе, жемчужине и сердцевине дворца. Когда попытался забраться на купол, его трахнуло черным стекловидным молотом – достаточно крепко, чтобы выбить из головы все мысли. Он смирился, скатился обратно вниз – и что же тогда произошло? Оно обратило девушку из мечтаний в существо. Девушку, которую он желал, как не желал никого и никогда в жизни.
Нам незачем сражаться, только это облако и говорило ему. Давай так. Оставь мне мои тайны и получай свою Хэрриет. Пусть то, что похоронено, остается похороненным, и…
За этот последний намек мысли Обри зацепились, как за корягу. Тело отозвалось, волоски на руках встали дыбом. Обри вновь задумался, а видел ли он что-нибудь на острове, что не выглядело бы совершенно случайным, и наткнулся на мысль, очень плохую мысль.
Он понял, что придется взобраться на громадный белый холм в центре облака. Этого, как ни крути, не миновать. Когда он полезет, оно попытается столкнуть его обратно, как уже было, станет лупцевать его всем, что у него в наличии имеется.
И знает ли оно, что он намерен еще раз взобраться? Известно ли ему, что у него на уме? Он вздрогнул, представив себе гладкую, кремово-белую выпуклость, и вновь направил свои мысли на то, что представилось ему первым: на Джуникорн у него в руках, его плюшевую лиловую Джуникорн, с ее гнутым рогом и изящными крылышками. Терзало то, что необходимо таить собственные помыслы даже от самого себя.
