– Ева сегодня моя, Харпс, зуб даю. Вот посмотришь, я ее укатаю.

– Да ну?

– Не бойся, и тебе перепадет. Сестренка говноеда на тебя запала. Смотри, аж задыхается.

– Чего?

– Не тупи.

– Клара?

– Да ей загореть, очки снять, и будет цаца.

Роуэн чувствует, как Тоби наклоняется к нему и шепчет прямо в ухо:

– У нас тут вопросик. Харпер интересуется твоей сестрой. Какая у нее ставка за ночь, напомни? Десяточка? Меньше?

Внутри Роуэна вскипает ярость.

Он хочет ответить, но не может. Он закрывает глаза и вдруг на него накатывает шокирующее видение. Тоби и Харпер все так же сидят на своих местах, но они оба красные, без кожи, как на рисунках в анатомическом атласе, демонстрирующих строение мышц, и только волосы торчат клоками на своих местах. Роуэн моргает, видение исчезает. И он ничего не делает, чтобы защитить сестру. Просто сидит, сглатывая отвращение к самому себе, и гадает, как на его месте поступил бы лорд Байрон.

Фотография

Это всего лишь фотография.

Застывший момент прошлого.

Предмет, который она может держать в руке, нечто из доцифровой эпохи, артефакт, который она так и не решится отсканировать на свой «Мак». На обороте карандашом написано «Париж, 1992». Будто бы это нужно было записывать. Лучше бы этого снимка не существовало вообще, лучше бы они не просили того беднягу-незнакомца их сфотографировать. Но фото существует, и она не может ни разорвать его, ни сжечь, ни даже перестать смотреть на него, как бы ни старалась.

Потому что на фото – он.

Тот, кто ее обратил.

Незабываемая ночь и его улыбка, перед которой невозможно устоять. Рядом она – с легкой усмешкой, неузнаваемо счастливая, беспечная, стоит на Монмартре в мини-юбке, с кроваво-красной помадой на губах и опасным блеском во взгляде.

– Дура ты безумная, – говорит она той, прошлой себе, а сама думает: я могла бы и сейчас так же хорошо выглядеть, если бы захотела, – или почти так же. И могла бы быть такой же счастливой.

Хоть фото и выцвело от времени и тепла своего тайника, оно до сих пор кажется зловещим в своей безмятежности.

Соберись.

Она прячет снимок обратно в сушильный шкаф. Рука касается теплого нагревателя, но она не отдергивает ее. Горячо – но ей хочется, чтобы было еще горячее. Пусть будет ожог, пусть будет боль, с помощью которой можно забыть этот восхитительный, давно утраченный вкус.

Она берет себя в руки и спускается вниз.

Стоя у окна, она смотрит через деревянную раму, как мусорщик идет по их дорожке, чтобы забрать мусорные пакеты. Но он этого не делает. По крайней мере, не спешит. Сперва он поднимает крышку мусорного бака, вытаскивает один из мешков с мусором, развязывает его и изучает содержимое.

Его напарник что-то говорит, тот захлопывает крышку бака и катит его к мусоровозу.

Бак поднимается, наклоняется, опустошается.

Мусорщик смотрит на дом. Он замечает ее, но даже не моргает. Просто смотрит в глаза.

Хелен отходит от окна и с облегчением выдыхает, когда мусоровоз, пыхтя, двигается дальше по улице.

Фауст

Урок немецкого проходит в огромном старом кабинете с высоким потолком, с которого свисают восемь ламп дневного света. Две из них моргают, не включаясь и не выключаясь полностью, от чего голове Роуэна ничуть не легче.

Он сидит, вжавшись в стул на самой галерке, и слушает, как миссис Зибен с выражением читает отрывки из «Фауста» Гёте.

– Welch Schauspiel! – восклицает она, сложив пальцы, словно восхищаясь вкусом собственноручно приготовленного блюда. – Aber ach! ein Schauspiel nur!

Она поднимает взгляд от книги и всматривается в совершенно бездумные семнадцатилетние лица.

– Schauspiel? Перевод?

Зрелище. Роуэн знает это слово, но не поднимает руку, потому что ему никогда не хватает смелости говорить перед всем классом, особенно если среди зрителей есть Ева Коупленд.

– Версии? Мнения?

Когда миссис Зибен задает вопрос, она смешно поводит носом, будто мышь почуявшая сыр. Сегодня, похоже, она останется голодной.

– Разложите существительное на части. Schau spiel. Смотреть игру. Речь идет о представлении, о зрелище. О том, что показывают на сцене. Гёте критикует лживость мира. «О, этот вид! Но только вид – увы!» [2] Гёте вообще любил ахать и охать, – с улыбкой добавляет она. – Он был такой себе Мистер Увы, – она зловеще осматривает класс и, к досаде Роуэна, встречается с ним взглядом. – А теперь давайте обратимся к нашему собственному Мистеру Увы. Роуэн, будь любезен, прочти, пожалуйста, строфу на следующей странице, точнее, на двадцать шестой, которая начинается со слов… так, посмотрим… – она улыбается, заметив что-то в тексте. – …со слов «Zwei Seelen wohnen, ach! In meiner Brust». Две души живут – обитают, если вам угодно, – ах! Две души живут в груди моей… Продолжайте, герр Ах. Чего вы ждете?

Роуэн видит, как все оборачиваются к нему. Одноклассники дружно выворачивают шеи, чтобы насладиться зрелищем подростка, остолбеневшего от перспективы публичного чтения вслух. Только Ева уткнулась в книгу, словно отстраняясь от неловкой ситуации. Она уже видела, как это бывает: когда на прошлой неделе на уроке литературы Роуэн читал монолог Отелло («П-покажи глаза, – мямлил он, склонившись над учебником. – С-смотри в ли-лицо мне…» [3]).

– Zwei Seelen, – произносит он и слышит чье-то сдавленное хихиканье.

Внезапно его голос начинает жить своей собственной жизнью и впервые за день он по-настоящему просыпается, но не в хорошем смысле. Он бодрствует с настороженностью укротителя львов или застрявшего на скале альпиниста и понимает, что балансирует на грани катастрофы.

– Ich bin der Geist, der st-stets verneint, – читает он. – Я отрицаю все, и в этом суть моя.

Несмотря на нервозность, он ощущает странную связь с текстом, будто слова принадлежат не Иоганну Вольфгангу Гёте, а ему, Роуэну Рэдли.

Я – зуд, который никогда не утихает.

Я – жажда, которую ничто не утоляет.

Я – мальчик, ничего не получивший.

Почему он такой? Что отрицает он сам? Откуда ему набраться сил, чтобы не бояться собственного голоса?

Ева перекатывает пальцами ручку и смотрит на нее так, будто она сама