То есть смешно было Птицыну, который громко хохотал — еще и от облегчения, что Ада не переломала руки-ноги и не убилась. Он же не хотел, чтобы она упала, просто оттолкнул, потому что сил больше не было это слушать, и он правда успел испугаться, пока она катилась вниз. Мама всегда говорила Ване, что он очень эмоциональный и искренний мальчик — вот он и не справился с эмоциями, не выдержал. Наверное, стоит извиниться, подумал Птицын, все еще давясь смехом. А то еще родителями наябедничают…

Ада плакала, сидя на полу и уткнувшись в собственные ободранные колени — после позорного спуска она еще и неудачно приземлилась на четвереньки. Ей хотелось сгореть, провалиться через все девять этажей под землю. И еще копчик очень болел.

Роза подскочила к ней, быстро ощупала и посмотрела наверх, на Птицына, который никак не мог перестать смеяться — возможно, это было уже нервное.

— Птицын, ты гад, — сказала она чуть вопросительным тоном, будто сама еще не до конца веря в это открытие.

— Охренела, что ли?

— Га-ад! — Роза взбежала по ступенькам и прыгнула на Птицына, вцепилась ему в волосы.

Птицын сбросил ее с себя, отпихнул — Роза врезалась в стену рядом с заколоченным окном. Ада кинулась к ним, забарабанила пухлыми беспомощными кулачками по груди бывшего возлюбленного и моментально оказалась рядом с сестрой. Рассвирепевший, взъерошенный Птицын навис над ними и принялся кричать, что они дуры психические и истерички, и им лечиться надо, а к нормальным людям их вообще нельзя подпускать… Его красивые глаза остекленели, на губах выступили пузырьки слюны, и Ада, глядя на него снизу вверх, вдруг вспомнила того страшного дяденьку, который напал на нее в подъезде и потащил, словно мешок. А Роза вспомнила, как пряталась в дровяном сарае от озверевшей матери, точно так же вжавшись в стену и точно так же в любую минуту ожидая удара. Может, Птицын и не собирался их бить, может, они разошлись бы в итоге мирно — пусть и навсегда друг на друга обидевшись — этого уже никто никогда не узнает…

Роза запрокинула голову и протяжно закричала. Ада почувствовала, как раскаляется и дрожит вокруг нее воздух, как стягивает от жара кожу на лице. Крик прокатился по всему подъезду, сверху донизу, и замер в глубине лифтовой шахты.

— Больная, — сказал Птицын и испуганно ахнул, увидев, как под напором какой-то неведомой силы трещат доски на заколоченном окне.

Огромная грязно-белая рука вломилась в помещение, схватила Птицына и выволокла его, тонким голосом вопящего, на улицу, подвесив вверх ногами на тошнотворной высоте. Птицын успел заметить, как мелькают вокруг недоступно-спасительные, плотно закрытые окна. Мозаичная колхозница, свесившись с фронтона, ощупала его с вивисекторским интересом, ломая ребра, повертела в разные стороны — никогда прежде эта монументальная советская нимфа не держала в руках живого человека, — и, не удержав в гигантских пальцах, выронила. Колхозница потянулась за ускользающей добычей с огорченным ревом, но не поймала. Птицын пролетел девять этажей и ударился об асфальт с такой силой, что его тело слегка подпрыгнуло, а руки взметнулись вверх в последнем недоумевающем жесте.

Соседи колхозницы по фронтону, крупнотелые, непропорционально широкоплечие носители корзин и колосьев, тоже шевелились, вертели головами, разглядывали себя. Дева в белом, которая играла на арфе, неуверенно поднялась на колонноподобные ноги — и оказалось, что арфа растет у нее из бока, что это часть ее мозаичного тела. Группа пловцов организованно двинулась к краю фронтона и начала сползать вниз, прижимаясь уплощенными телами к стене, цепляясь за карнизы и балконы.

— Вставайте! — вопила Досифея, включая свет по всей квартире и колотя по дверям и стенам здоровенным половником. — Все вставайте! Подъем! Пожар!

И куда только девалась плавность ее, скупость в движениях — а ведь сама говорила, что она «дама в теле, а потому ленивая». Точно покойная неутомимая Авигея вселилась в свою преемницу.

Гадалки испуганно жмурились и терли глаза. Те, что помладше, пытались уползти под одеяло, а старшие, у которых уже был опыт таких побудок, торопливо одевались, отчаянно зевая и выпутывая из волос бигуди. Потом бежали на кухню и хватали там, что под руку подвернется — крышки, сковороды, ложки, скалки.

— Что горит-то? — пискнула беременная Пелагея, намереваясь проскользнуть мимо старшей гадалки в коридор.

— Всё! — очень серьезно ответила Досифея и развернула ее: — А ты дома сиди, нечего! За главную оставляю.

— Тетенька, я…

— Цыц! — Досифея вручила ей половник и выкатилась из квартиры вслед за остальным бабьим воинством.

Никто точно не знает, чем же занималось в ту ночь многочисленное семейство гадалок. Обитатели нашего двора крепко спали, а те, кто все-таки бодрствовал, отчего-то были уверены, что подходить к окнам и смотреть на улицу нельзя ни в коем случае, и вызывать милицию из-за странного шума тоже не нужно.

Но кое-кто утверждает, что гадалки окружили дом с мозаикой — то есть на тот момент без мозаики — и оглушительно гремели кухонным инвентарем, из-за чего ползавшие по дому исполинские мозаичные существа из несбывшегося будущего не могли спуститься на землю. Конечно, предположение, что огромные пловцы и колхозницы по какой-то загадочной причине боялись сковородок, не добавляет этой версии убедительности, но другой у нас нет. А Досифея якобы стояла чуть в стороне и выкрикивала странные слова, размахивая большим соломенным веником. И исполины от этих взмахов и слов с тоскливым ревом жались обратно к своему фронтону.

Хотя, может, не было ни колхозниц, ни девы с растущей из бока арфой, и Птицын выпал из окна сам, повинуясь внезапному зову смерти, который иногда захлестывает на большой высоте или при приближении поезда подростков и других лиц с неуравновешенной психикой. А гадалки гремели крышками и кастрюлями просто из мелкого хулиганства или каких-то своих суеверных соображений.

У нас во дворе часто происходило такое, что как ни пытайся объяснить — странности только множатся.

К рассвету гадалки неожиданно обнаружили в своих рядах каких-то пришлых людей, которых прежде у нас во дворе никогда не видели. Эти пришлые, в основном небольшие мужички с худосочными скорбными ликами, были одеты по-старомодному, носили бородки и в целом очень походили на учителя труда Фаддея Куприяновича. Который тоже, кстати, шастал вокруг дома, нараспев читая что-то из большой разлохмаченной книги.

На небе