Беверли, дрожа, прижалась к нему. Билл обнял ее. Они все смотрели на него, их глаза в полумраке казались огромными и блестящими, во всей комнате островком света выделялся только длинный стол, за которым они сидели, заставленный пустыми бутылками, стаканами и пепельницами, набитыми окурками.

— Достаточно. — Билл осип. — На сегодня веселье заканчиваем. Бальные танцы переносятся на другой раз.

— Я вспомнила. — Беверли, с мокрыми от слез бледными щеками, вскинула на Билла огромные глаза. — Я вспомнила все. Мой отец прознал о вас. Погоня. Бауэрс, и Крисс, и Хаггинс. Как я бежала. Тоннель… птицы… Оно… Я помню все.

— Да, — подал голос Ричи. — Я тоже.

Эдди кивнул:

— Насосная станция…

— И как Эдди… — прервал его Билл.

— Расходимся, — подвел черту Майк. — Отдохните. Уже поздно.

— Пошли с нами, Майк, — предложила Беверли.

— Нет. Мне надо все запереть. И я хочу кое-что записать. Если угодно, протокол собрания. Много времени это не займет. Вы идите.

Они двинулись к двери, особо не разговаривая. Билл и Беверли шли рядом, Эдди, Ричи и Бен — чуть позади.

Билл открыл и подержал дверь, пропуская Беверли. Она поблагодарила его, и, когда выходила на гранитные ступени, Билл подумал, какой юной она выглядит, какой ранимой… С ужасом понял, что может вновь влюбиться в нее. Попытался подумать об Одре, но Одра осталась так далеко. Сейчас, наверное, она спала в их доме во Флите, где как раз вставало солнце, и молочник уже начал развозить молоко.

Небо над Дерри вновь затянули облака, и на пустой улице густыми полосами лежал низкий туман. Перед собой они видели Общественный центр, узкий, высокий, викторианский, окутанный темнотой. Билл подумал: «Что бы ни бродило по Общественному центру, оно бродило в одиночестве».[312] Ему пришлось подавить безумный смешок. Их шаги отдавались как-то слишком громко. Рука Беверли робко коснулась его руки, и Билл с благодарностью сжал ее.

— Все началось до того, как мы успели подготовиться, — сказала она.

— А мы ко-огда-нибудь успевали по-одготовиться?

— Ты успевал, Большой Билл.

Прикосновение ее руки вдруг стало восхитительным и жизненно необходимым. Он задался вопросом, а каково это, коснуться ее грудей второй раз в жизни, и предположил, что он все узнает уже сегодня ночью. Более полные, зрелые… и его рука найдет волосы, когда накроет ее возвышающийся лобок. Он подумал: «Я любил тебя, Беверли… я люблю тебя. Бен любил тебя… он любит тебя. Мы любили тебя тогда… мы любим тебя теперь. И нам надо крепче любить тебя, потому что все началось. И пути назад нет».

Он оглянулся и увидел библиотеку, от которой их отделяли полквартала. Ричи и Эдди стояли на верхней ступени; Бен — у нижней, глядя им вслед. Руки он засунул в карманы, стоял, ссутулившись, и, искаженный смещающимися линзами низкого тумана, мог сойти за одиннадцатилетнего. И Билл, если бы мог, послал бы Бену такую мысль: «Это не важно, Бен. Любовь имеет значение, забота… желание — да, время — нет. Может, это все, что мы можем взять с собой, когда уйдем из-под синевы в темноту. Слабое утешение, но все лучше, чем никакого».

— Мой отец узнал, — внезапно заговорила Беверли. — Как-то днем я пришла из Пустоши, и он только-только узнал. Я рассказывала вам, что он говорил мне, когда злился?

— Что?

— «Ты меня тревожишь, Бевви». Вот что он говорил. «Ты очень меня тревожишь». — Она рассмеялась и содрогнулась. — Я думаю, он собирался причинить мне боль, Билл. Я хочу сказать, он и раньше причинял мне боль, но в последний раз все было иначе. Он… во многом человеком он был странным. Я любила его. Я очень его любила, но…

Она посмотрела на него, возможно, ожидая, что он произнесет за нее это слово. Он не произнес; слово это ей предстояло произнести самой, раньше или позже. Ложь и самообман — балласт, который они не могут себе позволить.

— Я его и ненавидела. — И ее рука на долгую секунду сжала руку Билла. — За всю жизнь я никому этого не говорила. Я думала, Бог тут же убьет меня, если скажу такое вслух.

— Тогда скажи еще раз.

— Нет, я…

— Давай. Будет больно, но, возможно, этот нарыв созревал уже слишком долго.

— Я ненавидела моего отца. — И она зарыдала. — Ненавидела его, боялась его, никогда не была для него достаточно хорошей и ненавидела его, ненавидела, но и любила.

Билл остановился, крепко прижал ее к себе. И ее руки обхватили его в паническом объятии. Слезы оросили ему шею. Он ощущал ее тело, налитое и упругое. Чуть отстранился, не хотел, чтобы она почувствовала его вставший член… но она придвинулась к нему.

— Мы провели там все утро, — продолжила Беверли, — играли в салки или во что-то еще. Совершенно невинное. В тот день мы даже не говорили об Оно, по крайней мере тогда… а обычно мы говорили об Оно каждый день, в какой-то момент. Помнишь?

— Да, — кивнул он. — В какой-то мо-омент. Помню.

— Небо затянуло тяжелыми облаками… стояла жара. Мы играли все утро. Я пришла домой где-то в половине двенадцатого. Думала съесть сандвич и тарелку супа после того, как приму душ. А потом вернусь в Пустошь и еще поиграю. Мои родители в тот день работали. Но, как выяснилось, он был дома. Он был дома. И он…

…швырнул ее через гостиную, едва она переступила порог. Удивленный крик вырвался у нее и смолк, когда Беверли ударилась о стену с такой силой, что онемело плечо. Она плюхнулась на продавленный диван. Дверь в коридор с грохотом захлопнулась. За дверью стоял ее отец.

— Ты меня тревожишь, Бевви. Иногда ты очень меня тревожишь. Ты это знаешь. Я тебе об этом говорю, так? Ты знаешь, что говорю.

— Папа, что…

Он медленно шел к ней через гостиную с задумчивым, грустным, беспощадным лицом. Не хотелось ей видеть эту беспощадность, но она там была, пленка грязи на стоячей воде. Он рассеянно покусывал костяшки пальцев правой руки, одетый в брюки и рубашку цвета хаки. А посмотрев вниз, Беверли заметила, что его высокие ботинки оставляют следы на ковре ее матери. «Мне придется его пылесосить, — бессвязно подумала она. — Пылесосить. Если он не изобьет меня до такой степени, что я не смогу взяться за пылесос. Если он…»

Грязь. Черная грязь. Мысленно она отвлеклась от происходящего, в голове звякнул тревожный звонок. Она была в Пустоши с Биллом, Ричи, Эдди и остальными. В Пустоши есть место с такой вот черной, вязкой грязью, какая налипла на ботинки отца, болотистое место, где растет рощица скелетообразных белых растений, которые Ричи называет бамбуком. Когда дул ветер, стволы глухо стукались друг о друга, издавая звуки, похожие на бой барабанов вуду, и неужто ее отец побывал в Пустоши? Неужто ее отец…