Он пошел в бабушкину комнату, открыл ящик серванта, где в альбомах и конвертах хранились фотографии, выгреб оттуда все, разложил на столе и начал смотреть.

Это занятие действительно позволило отвлечься. Алеша с интересом рассматривал старые фотографии. Многие из них были знакомы, но некоторые он видел впервые. Особенно много неизвестных снимков хранилось в конвертах. Жаль, бабушки нет, она бы сейчас рассказала ему про каждый. Бабушка отправилась к кому-то с визитом, на третий этаж. Ничего, подумал Алеша, скоро вернется, и можно будет расспросить ее о самых непонятных фотографиях.

В одном из конвертов отыскалось фото, снятое пять лет назад, в девяносто шестом году, когда Алеше было восемь и он окончил второй класс; дата снимка была записана на обороте. В тот год, когда в феврале скончался дедушка Федя, папа с мамой и Алешей приезжали к бабушке, чтобы все устроить с похоронами и поминками. Потом приезжали на сороковины. А летом папа приехал вместе с Алешей и прожил у бабушки две недели. Затем оставил Алешу почти до конца августа, вернулся, провел здесь еще два дня и вместе с Алешей уехал домой. В тот год папа больше всего времени пробыл у бабушки, на следующий он приехал лишь на полтора дня, на бабушкин день рождения, а после и вовсе не приезжал ни разу.

На этом снимке Алеша, бабушка и папа стояли перед тополем, а рядом с папой стоял высокий старик с широкой, как веник, черной бородой. Кто-то из родственников? Или просто знакомый? Алеша совершенно не помнил его. Старик смотрел исподлобья, взгляд его так и сверлил, даже голова начинала побаливать, если долго, не отрываясь, смотреть в эти пронзительные глаза, обрамленные потемневшей кожей, засевшие глубоко под надбровными дугами на рельефном костистом лице. У Алеши в школе был один учитель – Иван Семенович, историк, – с такой же темной, прямо черной кожей вокруг глаз. Но Иван Семенович – низенький, толстый человечек, мстительный и злобный, при этом смешной и нелепый, и сама злоба его, часто бессильная, вызывала у школьников лишь смех. А этот старик на снимке внушал опасливое уважение. Алеша подумал, что такой человек, как этот дед, никогда не бывает смешон; печать какой-то мертвенной серьезности лежала на его лице. Но самым интересным на снимке был для Алеши не он – а тополь, тот самый старый тополь во дворе. Здесь у него не было дупла.

У Алеши даже изменилось дыхание, когда он рассматривал этот снимок, стало более глубоким. Так значит, он все-таки прав, и память его не подводит. Когда он помнит, что тополь был без дупла, это не какое-то ложное воспоминание. Но откуда взялось дупло? И почему все местные помнят, что дупло было всегда?

«Если воспоминания о тополе без дупла – это не ложная память, – пришла мысль, – то, выходит, нынешний тополь с дуплом – это ложная действительность, так?»

Мысль о ложной действительности поразила Алешу. Каким образом действительность может быть ложной? Неужели она способна обманывать органы человеческих чувств, причем одновременно у многих людей, создавая что-то вроде устойчивых массовых галлюцинаций? Но это значит, что все люди погружены в подобие легкого гипнотического транса, когда ты можешь слышать окружающих, отвечать на их вопросы и вообще хорошо ориентируешься в окружающей обстановке, однако при этом подвержен внушениям, которые могут порождать у тебя галлюцинации, примешивая их к восприятию подлинной реальности.

Алеша очнулся от этих размышлений в тот момент, как щелкнул замок входной двери: бабушка вернулась домой.

Когда она вошла в комнату, Алеша молча протянул фотографию и внимательно наблюдал за реакцией.

Взяв фотографию, нацепив на нос очки, висевшие на шее, на шнурке, бабушка застыла без движения. Остекленевшим взглядом она смотрела на снимок в своих руках. Алеша, наблюдавший за ней, вдруг понял, что она не дышит. Не было никаких признаков дыхания. Он тронул ее за локоть – она не шелохнулась. Это было какое-то чрезвычайно глубокое оцепенение, в котором, однако, тело не теряло равновесия, и бабушка продолжала стоять; руки ее были согнуты в локтях, а пальцы держали листок фотографии.

Алеша не знал, что делать. Хотел было сбегать на кухню, принести воды и прыснуть бабушке в лицо, но передумал. Внезапно для самого себя, еще не успев толком ничего сообразить, он громко хлопнул в ладоши и скомандовал:

– Просыпайся!

Бабушка дернулась, но вместо того чтобы очнуться, она – с тем же остекленевшим взглядом – закружилась на месте. Казалось, ее кусало множество насекомых, от которых она пыталась избавиться, трясясь, дергаясь и срывая с себя одежду.

Алеша попытался схватить бабушку за руки, чтобы остановить, но она вырвалась и продолжала бешеную пляску. Вскоре она была уже полностью голой; одежда вместе с нижним бельем лежала на полу.

Алеша заметил на спине у бабушки странный черный шрам, протянувшийся вдоль позвоночника, от лопаток к пояснице. Пока бабушка кружилась на месте, шрам этот не удавалось рассмотреть, но когда она упала на пол и застыла, лежа на боку, Алеша наконец увидел: то, что ему показалось шрамом, было глубоким порезом, который расширялся на глазах, превращаясь в дыру. Не было ни крови, ни мышечной ткани меж расходившихся краев кожи – не было ничего, кроме черноты, словно бабушка была полой внутри, как манекен. Как сам Алеша во время недавней галлюцинации, когда увидел на своем теле ветвь и под ней дыру.

Опустившись на колени, он склонил голову, заглядывая в черный провал на бабушкиной спине, но ничего в нем не разглядел. И когда из этого провала показались пальцы руки, Алеша в ужасе отшатнулся, отполз в сторону и сидел на полу, прислонясь спиной к дивану, наблюдая, как из бабушкиной спины, сквозь расширившуюся дыру, вытягивается чья-то рука. Вслед за ней появляется плечо, голова, вторая рука…

Скрюченные пальцы цеплялись за линолеум, дрожали от напряжения, вытягивая все тело. Бабушка дергалась в конвульсиях, на полу из-под нее растекалась тошнотворная лужа жидких испражнений, смешанных с кровью.

Наконец существо, которое выползало из бабушкиного тела, выбралось наружу полностью и, тяжело дыша, застыло на полу. Бабушка все еще содрогалась от конвульсий, ставших более редкими.

Существо приподняло голову от пола и обратило к Алеше лицо. Лицо Виталика Ямских. Стараясь сдержать тяжелое дыхание, Виталик обратился к Алеше:

– Я… за тобой… пришел… пойдем…

Он мотнул головой, указывая на дыру, из которой выбрался.

– Никуда я с тобой не пойду, – пролепетал Алеша; он хотел сказать это громко и четко, но голос подвел, сорвался, и получилось тихо, неразборчиво.

– Ты должен… идти, – с трудом произнес Виталик. – Сейчас… немного отдохну… и мы пойдем…

Алеша почувствовал слабость и озноб. Он хотел встать, но не подчинялись ни ноги, ни руки; бессильные и ватные, они лишь слабо шевелились. Где-то то ли над ухом, то ли внутри себя он услышал странный звук, легкое костяное постукивание, и не сразу понял, что это его собственные зубы стучат от страха, бьются друг о друга.

Виталик подползал к нему, мертвенно, натужно улыбаясь. Его бледное голое тело источало холод и смрад гниющих водорослей. Алеша засучил ногами по полу, пытаясь сдвинуться с места, но ноги были слишком слабы. Виталик подполз к нему, и цепкая холодная рука схватила Алешу за щиколотку. Алеша хотел закричать, но голос пропал. Руки Виталика – неожиданно длинные, корявые, как выползшие из земли древесные корни, – уже цеплялись за Алешу, обхватывали его с какой-то материнской страстью, словно вырывали из смертельной опасности свое дитя.

Когда Виталик потащил Алешу с собой, увлекая к дыре, ее края начали расширяться, как будто чуяли добычу. Тогда Алешин разум помутился, и сознание померкло.

Придя в себя, Алеша сразу понял, где находится. В дупле старого тополя. Там была полная темнота, и он не видел ни собственного тела, ни стенок дупла. Зато из дупла хорошо виден был дом, перед которым рос тополь. Снаружи начинались сумерки, но Алеша мог отчетливо рассмотреть каждую деталь на фасаде: трещины на штукатурке, пыль на оконных стеклах, облупившуюся краску на раме в окне второго этажа.

Внезапно Алеша понял, что если напрячь внимание, то станет видно и то, что скрывают стены; взгляд легко проникнет