Днем Эдик старался никому в глаза не смотреть, ходил в солнечных очках, уставившись в землю, и веки под очками держал полуприкрытыми. Даже вечером, когда солнце скрылось и воздух начал темнеть, Эдик все продолжал носить очки. Поэтому и не заметил человека, подошедшего к нему на почти безлюдной улице. Незнакомец надавил под ребро острием ножа и процедил у Эдика над ухом:

– Будешь дергаться – прирежу. Идешь со мной. Тихо и послушно. Иначе ты труп. Понял? Если понял, головой кивнул.

Эдик сделал судорожный кивок.

Мужчина больно обхватил его руку выше локтя сильными пальцами, цепкими и твердыми. Повел Эдика какими-то улочками, потом впихнул в автомобиль, припаркованный во дворе многоэтажки, сел за руль и повез – повез Эдика на западную окраину, где частные домишки терялись среди растительности, которая чем дальше, тем все больше превращалась в настоящий лес, подступавший к городу.

Потом Эдик сидел в сарае, привязанный к стулу под тусклой электрической лампочкой, на лицо ему садился назойливый комар, а мужчина, сидя перед Эдиком на табурете, говорил:

– Писатель этот сдал мне перед смертью тебя и еще кой-кого. Чертовы детки! Думал, я его в живых оставлю, если все расскажет. Нет, сука! Таких оставлять нельзя. Он тебе хоть объяснил, во что тебя втянул, во что ты влип, а?

– Ну… – замялся Эдик.

– Что он тебе говорил? Невеста мертвых, да? Личинки? А что из тех личинок выходит, рассказал?

– Нет, не рассказал, – пробормотал Эдик.

– А сам-то ты понял что-нибудь? – голос незнакомца, казалось, потеплел, что-то человеческое, сочувственное послышалось в нем.

– Я… не очень понял, – отвечал Эдик. – Ну, я подумал, это новое что-то происходит из мертвых. Эволюция, ну… Из живых – мертвые, а из мертвых – новое… Не знаю, что. Что-то необычное.

– Так ты не знаешь, что это? – уточнил незнакомец.

То был крепкий коренастый мужчина лет за сорок, одетый в темные брюки и блеклую рубашку с короткими рукавами. Невзрачный, коротко стриженный, с невыразительными чертами лица, но с колючим пронзительным взглядом, в котором плясали обжигающие огоньки.

Этот человек, чувствовал Эдик, не был безумцем, зато был опасен – опасен чрезвычайно.

– Я тебе расскажу, – продолжал он. – Ты должен знать. Говоришь, эволюция? Можно и так сказать. Мертвые перерождаются, но не все. Те, кто способен к загробному перерождению, становятся ангелами. Но это очень тяжело, для этого слишком много сил нужно, и эти силы мертвые заимствуют из человеческого ужаса и крови. Они находят людей, способных проливать кровь и сеять ужас вокруг себя. Сами-то мертвецы поначалу бессильны, не могут никому причинить физического вреда, но зато могут расшатывать психику. Не у каждого – лишь у того, чей разум уже расшатан. Таких они сводят с ума и подчиняют себе. Подчиненный человек начинает убивать для них, а они получают силу от крови и ужаса. Ужас в душе – это все равно что кровь в теле. Когда охватывает ужас, это значит, что в тебе рана – невидимая рана, – и оттуда хлещет поток, темный, как венозная кровь. Не зря ведь кровь всегда связана со страхом и ужасом. Когда мертвые перерождаются в ангелов, они слабы, они бессильны, им нужна пища. А когда досыта напьюся чужого ужаса, то получают власть над людьми. Тогда они, бесплотные и потусторонние, начинают влиять уже не только на психику, но и на материю. В конце концов, они становятся способны делать с нашей плотью все что угодно: перенести человека мгновенно на большое расстояние, сделать его устойчивым к холоду или к огню, трансформировать его тело, превратить в другого человека, в зверя или во что-то вообще кошмарное. Но это только с особо избранными людьми такое могут вытворять – с теми, кто подчинился им до конца. И чем больше этих тварей над нами, тем все ближе наш конец. Потому что мы будем сходить с ума, звереть, убивать и мучить друг друга. И все для того, чтобы разливалась кровь, разливался ужас, и была пища у этих тварей, а значит, и власть над нами. Они постепенно загоняют нас в тупик, из которого уже не будет никакого выхода. Их становится все больше, скоро у нас совсем не останется шансов. Те, кто выживет под их властью, превратятся в чудовищ, нормальных людей не останется. Такие, как этот писатель, Озорнов, заключили договор: они выискивают детей, способных стать гнездами для этих тварей, вынашивать их в себе. На таких, как ты, эта нечисть учится контролировать людей, управлять разумом, подчинять себе людскую волю. А потом находят… как сказать? Надломленных. Понимаешь? Есть надломленные люди, с трещиной внутри, которых легко доломать и полностью подчинить своей воле. Сидя в тебе, мертвые всматриваются твоими глазами в окружающих и выискивают. Поэтому таких, как ты, оставлять нельзя…

– Нельзя оставлять? – спросил Эдик; страх бежал по его коже муравьиными потоками.

– Тебе надо было убить себя, – мрачно произнес незнакомец. – Только так ты мог бы это остановить. Есть и другой способ, но это еще хуже смерти. Самоубийство проще. А другой способ – это запечатать себя. Провести специальный ритуал и выколоть себе глаза. Тогда личинки этих тварей не смогут выйти из тебя никуда и начнут пожирать тебя изнутри. Не тело пожирать – нет. Будут пожирать психику, разум, память, волю, подсознание. Это будет ад на земле. Знаю одного, который сам так и сделал; совесть ему не позволяла совершить самоубийство. А других вариантов просто нет. Но люди-то за жизнь цепляются, за благополучие – по врожденной подлости своей. Каждому хочется, чтоб не он мучился, а другой кто-нибудь, не он подыхал, а посторонний. Вот и носят Невесты мертвых в себе отраву и отравляют других, вместо того чтоб погибнуть самому, но только бы остановить этих тварей.

– Вы… убьете… меня? – с трудом спросил Эдик; он задыхался, и слова едва выходили наружу.

Незнакомец покачал головой.

– Ты уж прости, пацан, но тебя поздно убивать. Это раньше надо было делать. Теперь бесполезно. Личинки выросли настолько, что твоя смерть их уже не остановит. Они быстро найдут себе других носителей. Поэтому я запечатаю тебя. И отпущу. Они начнут пожирать тебя изнутри. Ты останешься жить, но сойдешь с ума, а они будут годами, десятилетиями все жрать и жрать твою душу. Так она и станет для них ловушкой. Они сроднятся с ней. Пустят корни, сплетутся намертво с твоим «я». И когда ты наконец умрешь, они уже не смогут покинуть тебя и перейти в кого-то другого. Ты умрешь, а они продолжат жрать тебя после смерти. Твоя душа пойдет на дно, в самую глубокую тьму, и они вместе с ней. Так ты уведешь их подальше от поверхности, от нашего мира, вглубь бездны. Канешь, будто камень. Это единственный выход. Просто все уже слишком далеко зашло. Если бы я нашел тебя раньше, хотя бы месяца полтора назад, в июле…

Эдик расплакался. Он просил, умолял этого страшного человека не делать ему больно, не мучить его, пожалеть и отпустить, ведь он всего лишь мальчик, маленький, перепуганный, совсем еще ребенок, который ни в чем не виноват и никому ничего плохого не сделал…

Но страшный человек подошел к нему, взял его левой рукой за подбородок, схватил крепкими, будто из дерева, пальцами. В правой его руке был четырехгранный инструмент из черного металла, острый на конце. То ли слишком длинный кованый гвоздь, то ли какая-то короткая пика. Этой пикой он чертил в воздухе над головой Эдика сложные фигуры и бормотал непонятные слова, от которых расползалась морозная жуть. Лицо незнакомца побледнело, глаза провалились в овраги теней под надбровными дугами, зрачки расширились, оскалились неровные зубы, безобразно скривился рот. И точным движением отяжелевшей руки, превратившейся в беспощадный механизм, страшный человек вонзил острие в один глаз Эдику, потом тут же – в другой. Эдик заорал от боли и, проваливаясь в черноту, смешанную с кровью, услышал над собой исступленный крик незнакомца:

– Я запечатываю тебя!

А из черноты, в которой он утопал, хищно смотрели на Эдика звезды, их голодный внутриутробный блеск отзывался в душе беспредельным ужасом.