Согласитесь, заманчивая картина, рождающая, особенно натощак, слюноток и волнительную пустоту в животе. Ведь и прах, напоенный живительной влагой мысли, обретает силу гомункула. Так и выходка Ормо с водным походом наполнила нищие зноем облатки телес огородников прохладным муссоном Атлантики.

Речки Окна и Каменка вливаются в Днестр, мглисто-зелёный балаур ползёт в черноморово логово, потом: сероводородный мордор, Дарданеллы, Патмос, лазурь и столбы Геркулеса в виссоне муссонов. А дальше… Окна течёт в океан.

Великие цели сплачивают и рождают равновеликие намерения. По замыслу Ормо, по ходу следования нам надлежало творить предвыборную агитацию, плюс к тому стричь виноград, помогать по пути всем нуждающимся нистрянцам, совмещая тимуровский подвиг с повсеместным забором проб виноматериалов автохтонных сортов, проведением органолептического анализа и исследования физико-химических свойств забродившего сусла.

Кузя, одержимый духом противоречия, сразу же заартачился, заявил, что мешать политтехнологии и энологию в одну бочку нецелесообразно, и что нельзя объять необъятное. В товариществе он вёл бухгалтерию. Конечно же, касса наличествовала.

Кузин скепсис тут же не разделил Агафон, одержимый духом противоречия Кузе. В СВТ «Огород» он числился секретарём и вёл протоколы собраний.

Белые одежды дозволялись в товариществе лишь этим двоим, ибо оба были кандидатами: Кузя — физико-математических, а Агафон — филологических наук. Ибо оба были служители: один — Слова, другой — Числа, словно реинкарнации двух воюющих войск, этакие один на один — богатырь-схимонах Александр Пересвет и непобедимый мастер школы «бонч-бо» Мурза Челубей. Сойдясь, вмиг начинали спорить, по поводу и без, не говоря о собраниях товарищества, где гвоздём повестки дня всегда значилась дуэль между двумя непримиримейшими.

Вот и на Кузин коммент Агафон с жаром возразил, что ни один учебник алгебры не запрещает объединять предвыборный марафон и исследовательскую экспедицию. Наоборот, всё богатейшее собрание исторических и литературных примеров походов — ахейцев за Еленой и аргонавтов — за руном, скитания одиссеевы и Энея, второго — в переложении Вергилия и Котляревского, а потом — первого и Алигьери, в переложении второго, экспедиции Искандера и крестоносцев, русские хождения за три моря и по мукам, наконец, новейшие психоделические трипы Охотника Томпсона и Венички Ерофеева — в подавляющем большинстве своём руководствуются идеей начатка, то есть, верховной власти, не избегая при этом насущной, разносольнейшей в ассортименте исследовательской деятельности.

— Да да Винчи еще говорил: «Нельзя хотеть невозможного!», — гулко стращал счетовод великой тенью титана Возрождения.

— А вот Хлебников говорил с точностью до наоборот: «Хоти невозможного!», — с места в карьер, с пафосом парировал секретарь.

Кузя в ответ заявил, что слоганы дебилов ему не указ, Агафон в накладе не остался и заявил, что ему, соответственно, не указ слоганы итальянских извращенцев. Кузя, не согласившись с доводом оппонента, заехал Агафону в ухо, тот тут же двинул счетоводу по сопатке. И понеслось: сойдясь в рукопашной, кандидаты нещадно друг дружку тузили и валяли в пыли, превращая крахмальную белизну своих рубашек в бурые лоскуты…

Ормо их разнял… Как щенят, растащил, хотя оба были немаленькие дяденьки: счетовод сухопарый, но жилистый, маслатый, а секретарь до похода, вообще, склонен был к полноте.

За загривки их держит, точно отряхивает, и терпеливо так урезонивает, что первый, мол, не был дебилом, а второй — извращенцем. И произносит это так, словно виделся с обоими время назад. Его голосу, вообще, была свойственна непререкаемая убедительность. Что-то неуловимое в тембре. Говорил он не то чтобы мало, а скупо… Озвучивал факты. Или «да-да, нет-нет». В любом случае, спорить с Ормо желания не возникало. Вот и тогда слова Ормо были восприняты, как свершившееся.

— Не о чем спорить… — молвил Ормо. — «Нельзя хотеть невозможного» — то самое, что и «Хоти невозможного».

— Короче, полный палиндром!.. — выдохнул Агафон, отряхивая безнадёжно испачканную одежду.

Неистовые ревнители уже стояли на ногах, как нашкодившие третьеклассники перед директором школы.

— Палиндром? — переспросил Заруба.

— Ага… Наоборот… — угукнул Агафон.

— Аргентина манит негра, — как бы поясняя, сказал ерунду Кузя.

— Аргентина манила Гевару, — мечтательно произнес Южный Юй.

— Гевару она исторгла, — жестко отрезала Вара.

— Не бывает пророк без чести, кроме как в отечестве своём, — с расстановкой продекламировал Паромыч.

Фамилия его была Корогварь, а Паромыч — прозвище. Или отчество? Одним словом, и честь, и отечество.

— Кроме как в отечестве своём. И у сродников своих… — вторя, дополнил Ормо.

— Гевару, — говорит, — манила апельсиновая роща, укрытая в боливийской сельве Ньянкауасу. «Ньянкауасу» — водный источник, в переводе с языка индейцев гуарани.

— Да, он очень хотел пить, — в унисон ему жарко согласилась Вара. — И никакой напиток не мог утолить его жажды. Ни кубинский ром, ни русская водка, ни парагвайский матэ.

— Эх, надо было пошукать команданте в нистрянских подвалах… — отозвался Паромыч.

— Искал питья, потому и шёл к источнику, — закончила Вара.

— Ага… Там и нашел, что искал… — пробурчала Белка.

На самом деле имя её было Лида, но все её звали Белочкой или Белкой, и не только из-за фамилии — Белочинская, но и потому, что не дай Бог её было поймать. Выяснилось это позже, а тогда уточнялись тонкости филологии.

— Палиндром — это когда доходишь до цели, а потом успеваешь вернуться обратно, — упорствовал Агафон.

А потом произнёс примирительно:

— Лилипут сома на мосту пилил.

— Сома?

Ормо нахмурился и пробурчал что-то. Тихо. Но я, бывший ближе, успел разобрать. «Огород — дорого», — вот что за ересь он пробурчал!

— В Астрахани, в устье Волги, жил до революции один купец, — вещал Агафон, уже громче. — Продавал чёрную икру и покупал картины. Пути нерестилища привели «Мадонну» работы Леонардо в устье самой длинной реки в Европе.

— Вспомнил!.. — обрадовался после паузы секретарь, как мальчишка. — «Мадонна с цветком», прозванием Астраханская!.. О ней Хлебников написал.

— И что же он писал? — с любопытством спросила Вара.

— Что в маленьких, родных городках Италии такие картины хранят как единственный глаз.

— Как зеницу ока… — сумничал счетовод.

— Ещё он писал о тёплом, золотистом пухе, которым обрастают со временем картины старых мастеров, — развил Агафон.

Кузан не отставал:

— Иконы и тут основательнее. Обрастают золотыми окладами да драгоценными каменьями…

Вновь затевавшийся спор прекратил Ормо:

— Ну, вот и выходит… — выдохнул он, заставив себя улыбнуться. — «Нельзя хотеть невозможного» и «Хоти невозможного» — это одно и то же…

Возможность равна невозможности?.. Собрание и так донельзя взбудоражилось выяснением отношений между кандидатами, а тут, от тождественного столкновения молота и наковальни, головы наполнило гулом и звоном и повело по кругу. Слов председателя никто не понял. Начали спрашивать, требовать разъяснений. Но Ормо окончательно умолк. Он оставался нем, как рыба, и чем дольше он упорствовал, тем сильнее