И тогда я с облегчением почувствовал: дома… Я дома! Дома, черт меня возьми! Не в Париже, не в Токио, пропади они пропадом, а здесь, у себя дома, в моем родном городе, среди близких людей. Летите, голуби! Летите, Судо и Арамасса! Я буду жить здесь.

Я покорно вытянул из брюк ремень и снял пиджак, в то время как Мишка рвал на груди рубашку и тоже пытался раздеться. Но ему не давали. Два милиционера подскочили к нему и стали выпроваживать. Вероятно, это был первый случай в вытрезвителе.

Мишка рассказывал потом, что последний взгляд, который он кинул на меня в дверях вытрезвителя, подталкиваемый милиционерами, был полон жалости и сострадания. Я сидел в одних трусах на голой деревянной скамье, поджав под себя босые ноги, а рядом со мной компактной горкой лежала моя одежда…

Ночью мне снился японский бог с залысинами, похожий на Гусеева. Он был в рыжих полуботинках.

Я проснулся в аккуратной комнате с железной дверью, где было прорезано окошко. В комнате, кроме моей, стояли три пустые заправленные койки. В окошке виднелся голубой глаз милиционера.

Тот же лейтенант, выдав мне документы и квитанции за обслуживание, поинтересовался:

– С кем пили?

– С японскими миллионерами, – сказал я.

– Эти могут… Известное дело, – сказал он.

И я вышел на улицу, японский бог, и надо мною открылось чистое небо, в котором летел серебряный самолет компании «Эйр Франс». Я позвонил Мишке, и он сорвал трубку, и голосом, в котором были слезы, крикнул мне: «Ты жив?! Жив, японский бог!» – И я ответил, что жив.

А потом мы встретились где-то в нашем городе, и пошли по Невскому проспекту мимо бронзовых коней, чувствуя себя пожившими литераторами, известными в Париже и Токио. И я помню, что нам было хорошо, японский бог!

Но это уже другая история.