— Во всяком случае, они попробуют. Слухи слухами, знаешь ли…

Шум схватки затих. Теперь они больше не кричали, не махали руками — они стояли молча, неподвижно, потом толпа расступилась.

То, что осталось лежать на земле, уже не шевелилось. Кто — то принес веревку и двое мужчин, брезгливо отворачиваясь, накинули петлю на ноги лежащего на земле создания и потащили тело волоком по истоптанной траве.

— Куда его теперь? — спросил я.

— На священную поляну, наверное — ответил Матвей. — привяжут к столбу, а с рассветом сожгут. Сейчас как раз близятся дни летнего солнцестояния, когда темные силы отступают. Так что очень удачно все получается.

— Почему не сейчас? Я хочу спросить, зачем дожидаться утра?

— Потому, что без святого отца они ничего делать не рискнут. А он вернется лишь к утру — его вызвали наверх, в горы.

Он покачал головой.

— Там что — то случилось. По — моему, кто — то пропал. Кто — то из подпасков.

Сердце у меня торопливо ударило несколько раз подряд, и я поспешно сказал, чтобы отвлечь его:

— Представляю, каково будет тем, кому придется охранять его до рассвета!

— Никто его не будет охранять, — ответил Матвей, — таких храбрецов не найдется. Никто не согласится остаться с ним один на один в лесу. Тем более, ночью. Там, по слухам, с людьми происходят странные вещи.

— Но если другие придут и заберут его…

— Они никогда не забирают своих, — ответил Матвей, — так что можешь не беспокоиться. Никто его выручать не придет. Кстати, а с тобой что стряслось?

Почему ты ходишь в таком виде?

— Я упал с обрыва, — неохотно ответил я.

Он вновь покачал головой, но ничего не ответил и я, отвернувшись, побрел назад, на летнюю стоянку. На душе у меня было паршиво. Я знал, что, даже если пастухи и успели хватиться Тима, то пройдет какое — то время, прежде чем они отыщут тело, если его вообще отыщут. Скорее всего, в его исчезновении обвинят странное существо, которое сейчас волокут к священному столбу, или других таких же существ… мне ничего не грозило, кроме собственной совести.

Ночью я не мог заснуть. Мне было плохо, и самое страшное, что я не мог ни с кем поделится, мне некому было жаловаться, не у кого просить совета. До конца жизни мне придется носить это в себе, бояться проговориться, с криком просыпаться после ночных кошмаров и врать… врать. Что же я наделал такого, Господи? Думать об этом было невыносимо, и я стал думать о другом. Его нельзя убить? Он будет стоять там и корчиться в огне? Нет, верно, это выдумки, старушечьи бредни, он просто очень живуч… значит, он все — таки будет мучиться очень долго. Выходит, что так.

Я встал, натянул штаны и рубашку. Спал я на сеновале — здесь было поспокойней, чем в общинном доме, а без своих сверстников я уже привык обходиться.

Я осторожно спустился по приставной лестнице. Поначалу я решил зажечь фонарь, который прихватил с собой, но потом передумал — ночи уже стояли такие светлые, что мало чем отличались от сумрачных рассветов, а свет фонаря кто — нибудь неминуемо заметил бы.

Я еще не знал, что буду делать и что гнало меня из безопасной и равнодушной тьмы сеновала, но, плеснув в лицо воды из бочки, чтобы окончательно проснуться, я двинулся по тропе, уводящей в сторону священной поляны. Тропа была узкой — ей пользовались только в исключительных случаях.

Какое — то время она петляла в лощине, огибая промоины и насыпи камней, а потом углубилась под темные кроны.

Я впервые оказался один в ночном лесу.

Как ни странно, там было гораздо светлее, чем в предгорьях — все деревья были усеяны светляками; отблески света плясали на высокой траве, на ветвях кустарника, стеной тянущегося вдоль тропинки. Ветки бесшумно шевелились, несмотря на то, что никакого ветра не было — говорят, по ночам, да и днем тоже, если на них никто не смотрит, растения живут своей жизнью.

Меня они, похоже, не боялись.

Ну и правильно. Мне самому было страшно.

Сама тропинка, несмотря на россыпь цветных огней в ветвях деревьев, была совсем темной, точно ночная река. Я постоянно оступался, натыкаясь на какие — то корни, которых днем, похоже, тут и не было. Тьма окружала меня, как теплая вода. Я двигался по направлению к поляне наугад, почти на ощупь, даже не задумываясь зачем, собственно, я туда иду. Темная вода полночного леса, казалось, заливала легкие, не давая дышать.

Я был совершенно один.

Одно — единственное человеческое существо прямо в сердце ночи.

Мне даже почти хотелось почувствовать на своем плече чью — то твердую руку и услышать грозный голос, спрашивающий, а что я, собственно, делаю посреди ночи рядом со священной поляной — голос, которого не было — лишь гул собственной моей крови колотился у меня в ушах. Словно зимний ветер, словно далекий зов — настырный, не умолкающий.

Внезапно стена кустарника, провожавшая меня от самой опушки леса, резко оборвалась, отступила назад и темная волна ночи выбросила меня на берег — вернее, на поляну. Светляков тут не было, точно они избегали этого места, но зато кроны деревьев раздвинулись, открыв небо с которого лился мягкий зеленоватый свет.

Но я по прежнему не мог ничего разглядеть — тогда я высек огонь и поджег фитиль.

Я действительно вышел на священную поляну. Лес оборвался, на горизонте громоздились источенные ветром прибрежные скалы, а посреди пустого пространства темнела какая — то бесформенная масса, и, когда я нерешительно подошел поближе, пламя, дрожащее в моей руке, высветило помост, груду хвороста, столб и привязанную к столбу черную фигуру. Сначала я все же убедился, что он привязан — туго — натуго примотан к столбу, и лишь потом рискнул сделать еще один шаг, а потом еще один.

По — прежнему медленно, точно боясь его спугнуть, я поднял фонарь повыше, чтобы разглядеть его — хотя бы сейчас, на этот раз.

Смотреть на него было страшно — его лицо превратилось в черную запекшуюся маску. Он стоял неподвижно, веревки поддерживали его, не давая ему упасть, глаза у него были открыты. Это отсутствие лица окончательно лишало его человеческой природы — передо мной было чуждое и непонятное существо, отталкивающее настолько, что омерзение переросло в какую — то странную тягу — я не мог отвести от него глаз.

Вдруг он пошевелился. Он не застонал, вообще не