— Мемуары!

— Вот-вот! Эти самые мумуары и напишу! И про тебя там всё-всё честно отмечу!

— Уйди, Кузьмич! Вот скажи, как ты со своей Марусей познакомился?

— Да чего там было знакомиться. Приехал я, значит, в Архангельск — в училище поступать. Койку у них снял. Ну, мы в кино сходили. Один раз даже… А месяца через четыре с её отцом самогонку пить сел. И зашёл у нас разговор. Я говорю, мол, официально посвататься хочу к вашей дочери. А он — ни в какую! «Ты голодранец, — орёт, — у тебя кроме партбилета нифига нет! Кто вас содержать будет?»

— Ну а ты что?

— Да что-что… Уговорили мы с ним литру. Самогон у него был что надо — ядрёный, с характером. Сидим, поём песни, он растрогался — «ладно, — говорит, — нормальный ты мужик», смилостивился. Отдал Машку за меня.

Лёха усмехнулся:

— А сама Маша что? Не хотела, что ли? Вроде страна у нас Советов, половых угнетателей истребили, пережитки прошлого автогеном через жопу выжгли…

Кузьмич хрюкнул и с довольством подмигнул:

— Да как ей не хотеть! Она уже на четвёртом месяце была. Бегом в ЗАГС бежали — я только паспорт схватить успел.

Второе апреля 1938 года. Кабинет командующего ТОФ, город Владивосток .

Кузнецов качнул головой и добавил с притворным недоумением:

— А кто же ваш гражданский борт отправить-то разрешил на такое безумие?

— Да с утра пришла приветственная телеграмма… — влез Кузьмич и поймал свои пять секунд славы, — подписанная И. Сталин.

В кабинете мгновенно стало тихо. Даже часы на стене, казалось, замерли между двумя ударами.

Кузнецов поднял брови, посмотрел на Жаворонкова.

Тот, не меняя выражения лица, медленно произнёс:

— Однако…

Минут через пятнадцать, выслушав рассказ о полёте, — в котором Лёха, к его счастью, благоразумно обошёл несколько несущественных моментов, вроде «Винни-Пух и все-все-все» и того, как улетали листовки, — Кузнецов откинулся в кресле и расхохотался.

— Ага! Теперь я понимаю, почему с самого утра Токио на ушах стоит! — сказал он, вытирая глаза. — Весь эфир забит, все радиостанции — и армейские, и флота — с ума посходили. Радио Токио вопит, как резаное, о «позорном нападении китайских варваров». Мы тут думаем, не пора ли бежать, готовность по флоту объявлять! Головы ломаем — уж не война ли началась? А оказывается это просто Хренов домой летит!

Он перевёл дух, усмехнулся и показал пальцем на Лёху:

— Я вообще удивлюсь, если их император к вечеру жив останется — от нервного удара!

Жаворонков, сидевший сбоку, тоже не удержался от улыбки.

Лёха, потупившись, буркнул:

— Как приказали, так мы им макулатуру повыбрасывали…

Жаворонков, сидевший сбоку, тихо усмехнулся:

— Ну да… для японцев это, видать, первый случай, такого просветительства.

Кузнецов снова засмеялся, уже добродушно, и покачал головой.

На столе у Кузнецова коротко теренькнул телефон. Он потянулся и снял трубку.

— Да. Соединяй. Приветствую… Да.

Он слушал, сухо кивая, и по тому, как менялось выражение лица, было ясно: разговор удовольствия не приносит. Лоб нахмурился, взгляд потяжелел. Наконец он коротко подвёл черту:

— Хорошо, завтра с утра.

Кузнецов положил трубку, задержал ладонь на бакелите, будто собираясь с мыслями, и тяжело вздохнул.

— Люшков звонил. Начальник из НКВД. Он какими-то судьбами тут, во Владивостоке оказался. Просит подъехать, пообщаться, — сказал он размеренно, подбирая слова. — Алексей, завтра прямо с утра подойдёшь к адъютанту в приёмной, съездишь с ним в их местное управление на Алеутскую улицу. Не думаю, что там какие-то проблемы. Скорее хотят к перелёту приобщиться.

Он перевёл взгляд на полярников и кивнул, как окончательно утвердив решение.

— Вы у своего руководства поинтересуйтесь, но подозреваю, им тоже уже звонили. Думаю, лучше ехать всем вместе. Так спокойнее и проще разговаривать.

Кузнецов усмехнулся уголком рта, сбивая нарастающую серьёзность.

— И начинайте прямо с телеграммы. Задание партии и правительства, и лично товарища Сталина, выполнено! — Как на митинге произнес он, иронично, но без издёвки, будто проверяя, как это прозвучит в кабинете. — Ладно, продолжаем.

Под конец рассказа командующий флотом встал, подошёл к стене и посмотрел на по карту Азии, где были натыканы булавки и флажки.

— Смотри, Семён Фёдорович, как интересно получается, — сказал он, наклонив голову. — Все морские базы японцев: и Куре, и Йокосука, и Сасэбо — все, в радиусе тысячи… ну, тысячи ста километров от Владивостока. Удобно, правда? Как на подбор. Три с половиной часа полёта.

Он повернулся, глядя на лётчиков через плечо.

— У нас на Второй Речке отдельная эскадрилья новых ДБ-3 стоит. В бригаду сейчас разворачиваем. Инокентий… — он запнулся на секунду, улыбнувшись уголком рта, — товарищ Караулов, и вы, Георгий Кузьмич, можно вас попросить. Не сочтите за труд, проведите учение с командирами наших дальников. Поделитесь опытом.

— Борт ваш приведут в полный порядок, уже в ТЭЧ отбуксировали, — подтвердил действием просьбу Жаворонков.

Распрощавшись с полярниками, моряки обсудили ещё несколько моментов по Китаю и Кузнецов, глянув на часы, произнес:

— Семен Федорович, я хотел зайти домой, прогуляюсь с нашим лётчиков по набережной, заодно и провожу его, давайте на пятнадцать часов всё остальное перенесем.

Жаворонков понимающе кивнул.

Первое апреля 1938 года. Гостинница при штабе ТОФа, город Владивосток .

Лёха пролистал пачку писем Наденьки ещё раз и понял любопытную истину почтовых отправлений, вес письма прямо пропорционален степени его вины. Чем толще конверт, тем правее становился отправитель и тем больше оказывался виноват Лёха Хренов.

Он в какой-то момент улыбнулся и решил, что можно было просто отбить телеграмму — Лёша зпт ты мудак зпт люблю тебя тчк.

Первая тетрадка слёз и причитаний начиналась бодро, как передовица газеты. По смыслу первые письма были о том, как она переживала, не спала и вообще сказала лишнее по причине любви, а он не понял, следовательно, конечно виноват именно он. Следующие письма можно было приложить как служебные материалы к делу.

Он улетел и оставил её одну в огромном городе, вот взял и бросил, а ведь звал даже в ЗАГС. Получается, ничего не получается, значит конечно снова он и виноват.

— Логика железная, ей бы мосты строить, — посмеялся Лёха.

Иногда выглядывала забота — аккуратно, как кошка из-под стола. Береги себя, не вздумай простудиться, отвечай немедленно и выясни, куда писать. Если не немедленно — то очень срочно; если же и так не получается, она всё равно ждёт. Тут же, не меняя темпа, добавлялось, что, наверное, он о ней и не думает, и вообще молчать столько нельзя — она же вся извелась и, значит, конечно, снова он, может, и не очень сильно, но всё-таки виноват.

Лёха сложил пачку писем, посмотрел в окно и задумался. Надя… Маша… Они такие разные и такие одинаковые. Решив не забивать свой мозг решением вселенских проблем на ночь и оставив эту честь «зеленым человечкам», он усмехнулся, взял химический карандаш и начал письмо:

— Душа моя!..

Иногда для счастья нужна лишь правильная форма обращения, не по имени, а по адресу сердца.

Третье апреля 1938 года. Управление городского НКВД, город Владивосток .

Самым поганым во всём турне Лёхе показалось общение с чекистом.

Люшков — Генрих Самуилович, как он представился, — невысокий, жилистый и чернявый. Чуб начёсан волной вверх, держится будто лаком залит; под носом — узкие, аккуратные усики. Но дело было не во внешности — дело было в характере, в той особой вязкости разговора, когда каждое слово как бы прилипает к бумаге и сразу стремится превратиться в стенограмму.

С утра все трое воздушных туристов встретились в штабе флота, устроились в машине и доехали до управления НКВД. Для начала они аккуратно отсидели минут сорок в приёмной — Люшков был занят. Время тянулось, как резина; часы на стене щёлкали издевательски громко, из коридора тянуло карболкой.