— А пусть только попробуют! — зло сверкнул глазами наш непутёвый приятель.

Я видел, что он говорит всерьез, что эта идея свободы и борьбы «против всех» запала ему в душу. Спорить было бесполезно, да и опасно — он мог замкнуться в себе.

— Ладно, Гнат, про анархию твою потом поговорим, — примирительно сказал я. — А если серьезно, вот если б работать… Кем бы хотел? Ну, из рабочих специальностей? К чему душа лежит?

Тот, немного смягчившись, задумался.

— Работать… — он помолчал, глядя на свои сильные, уже украшенные мозолями руки. — Не знаю… Наверное, с деревом. Плотником или столяром. Люблю я дерево. Тихое оно, теплое. И пахнет хорошо — смолой, стружкой… Спокойная работа. И почет, опять же. Хороший столяр — он и мебель красивую сделает, и, если прижмёт, так и дом крепкий срубить может. Везде нужен!

Мы помолчали, каждый думая о своем. Наши мальчишеские мечты казались такими хрупкими и далекими на фоне грохота войны и неопределенности будущего.

Дни шли за днями, превращаясь в недели. Лето давно уже перевалило за середину, жара немного спала, но воздух по-прежнему был тяжелым и пыльным. Я исправно ходил на завод во время обеденных перерывов, таскал кипяток, мыл кружки, слушал разговоры рабочих и внимательно наблюдал. Отец и его бригада продолжали строить новые бронеплатформы для белых, работа шла медленно, с перебоями — не хватало то металла, то заклепок, то угля, то нужного инструмента. Но она всё-таки шла.

А рядом, на запасном пути в том же цеху, заканчивался ремонт поврежденного огнём красных бронепоезда «генерал Скобелев». Залатанный, подкрашенный серой шаровой краской, он выглядел почти как новый, грозно поблескивая стволами орудий и пулеметов. Работы подходили к концу. Уже установили новые колесные пары взамен разбитых, починили паровую машину локомотива, проверили механизмы наводки башен. Оставались мелочи — доукомплектовать боезапасом, провести последние испытания.

И разговоры в цеху все чаще вертелись вокруг скорой отправки этого стального монстра на фронт.

— Слыхал, Михалыч, нашего «Белого генерала» скоро отправляют? — спрашивал один рабочий другого, закуривая во время перерыва. — Говорят, на следующей неделе уже пойдет, под Царицын, вроде.

— Да уж, пора бы, — отзывался Михалыч, сплевывая на пол. — Заждались его там, небось. Машина-то знатная, крепкая. Повоюет еще за батюшку-царя… тьфу ты, за генерала Деникина.

Я слушал эти разговоры, и понимал, что надо решаться.

Если я хотел осуществить свой план с песком, действовать нужно было немедленно, в ближайшие дни. Пока бронепоезд еще здесь, в цеху, пока к нему есть доступ. Потом будет поздно.

Мысль об этом не давала мне покоя. Просто сделать это самому, в одиночку? Риск был огромен. Попасться — означало не только свою гибель, но и подставить отца, всю семью. Кроме того, я никогда не забывал о своем действительном предназначении. А ведь если меня схватят с песочком в кармане — все, о грандиозных преобразованиях великой Советской державы можно будет навсегда забыть! Нет, нужна была поддержка — делать такое рискованное дело своими собственными руками было бы верхом безрассудства. Но и оставить все как есть, превращая отца в пособника белогвардейцев, тоже не резон.

Я понял, что мне нужна поддержка и совет от кого-то знающего. И такой человек был — Свиридов.

Вечером, выждав удобный момент, я снова отправился к нему. Иван Евграфович встретил меня настороженно, но впустил в дом.

— Что стряслось, Ленька? Опять беда какая?

— Беда пока не стряслась, Иван Евграфович, но может прийти, если ничего не делать, — сказал я, понизив голос. — Бронепоезд тот, что на заводе ремонтируют, на днях на фронт отправляют.

— Слыхал, — кивнул Свиридов мрачно. — Да, скверное дело! Деникин рвется на Москву, белогвардейцы Харьков взяли, говорят, всех рабочих шомполами перепороли. Сейчас казаки Мамонтова в прорыв пошли, говорят, дюже лютуют! У наших каждый штык на счету; что уж говорить про бронепоезд!

— Так вот и я думаю — нельзя его выпускать! — сказал я прямо. — Испортить бы там что-нибудь незаметно. Песка в буксы подсыпать, например! Может, вы подскажете, как устроить? У вас связи с подпольщиками, да и рабочих, опять же, знаете?

Свиридов, внимательно посмотрев на меня, глубоко затянулся самокруткой.

— Мысль у тебя верная, Ленька. Очень верная. Да только вот как это устроить-то? Я ведь сам на заводе редко бываю сейчас. Меня как инструментальщика вызывают иногда, когда сверла поточить надо, или там резцы для станков. К бронепоезду этому я и близко подойти не могу, не моя это работа. Дадут сверла, да и все, иди к наждаку в каморку. А связи… — тут он горько усмехнулся. — После гибели Арсеничева все связи порушились. Он один знал всех наших, кто на заводе сочувствует, на кого опереться можно было. А теперь… все затаились, боятся слово лишнее сказать. Рабочих надёжных на заводе мало. Администрация никого из тех, кто в рабочем отряде состоял, на работу обратно не приняла! А остальные — или аполитичные, или боятся…

Он остановился у окна, глядя на темную улицу.

— Мастер Малиновский, который бронеплатформы строил… тот, конечно, мужик с головой и белых не жалует. Но он и большевиков не особо: всегда больше к эсерам склонялся, «за землю да волю». С таким о диверсии не поговоришь, не поймет, а то и хуже — донесет со страху. Есть еще пара-тройка ребят в цехах, кто за нас, я знаю. Но напрямую к ним подходить сейчас, после арестов, — он покачал головой, — не знаю, Лёнька. Опасно. Могут подумать, что провокация. Никто рисковать не будет. Так что помочь тебе советом дельным или прикрыть, если что — я не смогу. Тут уж… если решишься — то только на свой страх и риск.

Слова Свиридова охладили мой пыл. Я надеялся на его помощь, на поддержку подполья, а оказалось, что подполье-то после гибели Арсеничева практически парализовано. Связи разрушены, люди запуганы. Я оставался один на один со своим планом и со своим страхом.

— Я понимаю, Иван Евграфович, — сказал я тихо. — Спасибо, что честно сказали.

— Думай, Ленька, думай крепко, — сказал Свиридов на прощание, положив мне руку на плечо. — Голова у тебя светлая, но и рисковый ты парень. Помни: одна ошибка — и конец. Не только тебе. Подумай об отце, о