— Мы с папой хорошо ладили, — сказала она вдруг, словно прочитав мои мысли. Голос был тихим, задумчивым. — Мамы не стало во время родов, поэтому папа с самого детства тянул меня один.

Сердце сжалось. Я не ожидал, что она сама заговорит об этом. Повернулся к ней. В полумраке салона я видел только силуэт, но чувствовал, как ей тяжело произносить эти слова.

— Он не искал себе другую жену?

Алиса хмыкнула — в этом звуке была и горечь, и гордость.

— Была одна, которая набивалась. Но когда папа заметил, что она не хочет со мной ладить, он порвал все отношения.

— Видимо, он в тебе души не чаял.

— Как и в маме, — она вздохнула, и этот вздох был полон нежности. — Он иногда, вечерами, листал старый альбом с фотографиями. Они там были совсем молодые.

Я представил это. Одинокий мужчина, потерявший любимую женщину, растит дочь, похожую на нее. Каждый раз, глядя на ребенка, видит черты той, кого больше нет. Это должно было одновременно и исцелять, и причинять боль. Каждый день. Годами.

— На кого ты больше похожа?

В зеркале заднего вида я увидел, как ее губы дрогнули в печальной улыбке.

— На маму. Ты и сам мог догадаться, Громов. Видел же моего отца. Мы с ним почти не похожи.

Я попытался вспомнить. Савелий Бенуа — полный, темноволосый, кареглазый, а она рыжая, зеленоглазая. Ничего общего.

— И правда.

Пауза. Я слышал ее дыхание, ровное, спокойное. Момент был хрупким. Она впервые говорила со мной так откровенно и без напряжения. Просто говорила.

— Громов, — ее голос внезапно посерьезнел, потерял мечтательность.

— Да?

— Почему… почему ты сделал это?

Я вздохнул. Вот оно. Вопрос, которого я ждал и не хотел слышать, потому что дальше придется выкручиваться как ужу на сковородке. Вопрос, на который у меня не было ответа.

Глупо говорить: «я не тот Громов, что убил твоего отца. Я из другого мира, просто оказался в его теле». Она решит, что я лгу, пытаясь выгородить себя.

— Уточни, что конкретно ты хочешь услышать.

— Не строй из себя дурачка, Виктор. У тебя плохо получается, — она просунула голову между передними сиденьями, и ее лицо оказалось совсем рядом. Я почувствовал легкий аромат ее волос — нотки корицы с яблоками. — Я просто спрашиваю, а не целюсь в тебя из пистолета. Да и не получилось бы у меня, как ни крути.

— Ты правда хочешь об этом сейчас говорить?

— А когда, если не сейчас? Завтра снова работа. Вечером, как обычно, что-нибудь приключится, или мы будем заниматься магией, а потом ты уйдешь к себе и запрешься.

Она откинулась обратно, но взгляд, тяжелый и требовательный, не отвела.

Я почесал щеку. Что ответить? Я чувствовал тяжесть ее ожидания. Она заслуживала правды. Но какой правды? Той, что Громов был ублюдком, уничтожившим ее семью ради денег и темных знаний? Это была правда. Той, что я теперь расплачиваюсь за его грехи, как Иисус, прости господи, Христос, не совершив их? Это тоже правда. Но как объяснить, не создавая впечатление безумца?

— Я не знаю, Алиса, — сказал глухо. — Я творил ужасные вещи. Много ужасных вещей.

— Я знаю, — ответила она таким спокойным тоном, что у меня даже мурашки побежали по спине.

— Поэтому… поэтому то, что случилось с твоей семьей из-за меня… — слова давались с трудом. Они были чужими, но я должен был их произнести. Я должен был взять на себя ответственность за то, чего не совершал. Потому что я носил лицо убийцы. Потому что я жил в его теле, пользовался его знаниями, связями. — Слушай, Алиса, я знаю, что такое невозможно простить, но… у меня нет объяснений. Я был жаден до денег, до темных знаний. То, что случилось, полностью моя вина.

— И ты не испытываешь раскаяния? Тебе не мерзко от того, что ты сделал? Ты довел до смерти двух человек, Виктор. Двух.

Если бы только двух. Громов шел по трупам. причем не в переносном, а в прямом смысле. Сколько их было? Я не знал точно и не хотел знать.

— Сделанного не воротишь, Алиса. Мои грехи только мои грехи. Мне с ними жить, и мне же расхлебывать последствия.

Это была лишь половина правды, но это было все, что я мог ей дать. Все, что не выставляло меня слетевшим с катушек.

— Поэтому я могу сказать тебе лишь одно, — я повернулся к ней. Кожа кресла скрипнула. Посмотрел ей в глаза. — Прости меня если сможешь. Сомневаюсь, что это реально, но я действительно виноват в том, что с тобой случились такие ужасные вещи.

Она смотрела на меня долго, не отводя взгляда, скрестив руки под грудью. В полумраке салона ее лицо было непроницаемым. Я не знал, о чем она думает. Что чувствует. Вспоминает ли отца? Или тот момент, когда все рухнуло?

— Знаешь, Виктор… — начала она наконец, и голос был ровным, без дрожи. — Я действительно хотела тебя убить. Я пришла не просто попугать, непоразмахивать револьвером. Я была готова высадить в тебя весь барабан, разнести череп и долго-долго прыгать на твоих останках, размазав все содержимое черепушки по полу, а затем пинать ногами, пока не свалюсь без сил. И мне было плевать, что со мной будет после, терять было уже нечего.

Я представил эту картину. Живописно и удручающе, но совершенно справедливо. Если бы я был на ее месте, я бы сделал то же самое.

— Понимаю.

— Но… — она подалась вперед. Ее рука легла на мою, лежавшую на подлокотнике. Легкое прикосновение. Тепло ее кожи. Я замер. — Я не знаю, что с тобой случилось. Этот темный ритуал тебя так переделал, или… — она усмехнулась, горько и растерянно, — или, может, это прозвучит по-идиотски, но мне кажется, что ты стал другим человеком. Словно в тебя кто-то вселился.

Сердце ухнуло вниз. Она почти угадала. Почти. Но не до конца. И слава богу.

— Я не вижу в твоих глазах той надменности и ненависти. Да, иногда ты ведешь себя жестко, но… это оправданно. Я вижу другого человека. Вижу того, кто стоит за своих до конца. Кто не бросает в беде. И этот диссонанс никак не укладывается у меня в голове.

Что я мог