Я и сама не заметила, как очнулась от странной тишины в комнате. Никто не прихлебывал горячий чай, не дул на него в ожидании, пока остынет, не двигал миски с пирогами…

Когда я подняла глаза, то поняла, что есть они уже прекратили, а смотрят, как я доскребаю дно у плошечки с медом. Мне стало неловко. Она, эта плошка, вовсе не была такой уж большой. Но, наверное, мед стоял для всех…

Мужик с усами откровенно улыбался, глядя на меня. Я смутилась, поставила плошку на стол и, даже, отодвинула ее немного. Типа – вы пироги ели – я мед, какие претензии?

-- Ну, гостья, скажи, чем тебя обидели, что ты есть отказалась?

-- Гостья?! Неделю не мытая, служанка не разговаривает, что с саргом – неизвестно, может быть их уже казнили всех? Вещи мои непонятно где, даже руки занять нечем, там у меня вязание было, я чуть с ума от безделья не сошла… не так гостей содержат, лацита тиргус, не так!

Старик выслушал все мои тирады совершенно спокойно, медленно повернулся к сыну, поднял руку и постучал ему пальцем по лбу:

-- Вот, Сейд, сам убедись! Хоть рава, хоть не рава, а ежели баба – то завсегда – дура! И ежели занятия у нее нет, то такого придумает – аж удивишься! Так что ты слушай, что отец-то говорит, слушай!

-- Отец, да ведь она -- иноземка. Видишь, говорит -- мыться не давали. Селянка бы и не заметила. А так -- напугали ее зря только, да и все. Откуда ей знать, как положено?