Залипли в фонарик и степняки, над которыми он летел. Залипли, но не настолько, чтобы не пытаться свалить подальше: привыкли бесы, что ничего для них хорошего из стен монастыря не исходит, и совершенно правильно фонарика испугались. Минута, другая, третья…

Изделие, как говорят в армии, сработало штатно, разлетевшись огненным облачком в небе над рощицей, вмещающей ставку Девлет Гирея. Горящие ошметки ткани и струи вязкой жидкости моментально подожгли все в нескольких десятках метров радиусом.

— Добро́! — потер я руки. — Запускаем всё, братцы!

Нечего экономить — ставки в этой игре задраны до максимума, и что нам, что степнякам терять нечего. Вопрос лишь в том, кто сломается первым.

Следующие фонарики летели не так хорошо — степняки взялись за луки и камни и принялись пытаться их сбивать. Ни один до драгоценного начальства не долетел, но «сбитые» изделия оборачивались огромным горем для «степных ПВОшников», обрушивая на наполненные татарвой площади свою смертоносную начинку. Это уже не «старого образца» горшки, которые летят со стен вниз, и от этого логичны, понятны и уже даже привычны, а более странная и смертоносная новинка. Визги «живых факелов», залитые не спешащим гаснуть огнем части полянки, а сверху — никуда не девшийся стандартный арсенал из стрел, камней и горячих субстанций. Одиннадцать фонариков — столько мы успели заготовить, и столько обрушилось на головы степняков. Последние вновь долетели до ставки Девлет Гирея — степняки не железные, и из-за обилия впечатлений забили на противовоздушную оборону, панически разбегаясь от фонариков как тараканы, застигнутые врасплох включением света.

Горшков с истинным Греческим огнем, в отличие от фонариков, у нас осталось много, и их я тоже решил потратить без остатка — нужно выжать из козыря максимум, потому что уже через пару часов новое оружие в нашем арсенале степняков удивлять перестанет.

Средство доставки горшков примитивнейшее — бочка с уложенной поверх нее доской. Детки на таких в спокойные времена качались, а теперь вот и нам сгодится. Здесь даже пристрелки не надо — слишком татарвы много, и каждый прыжок Игоря на противоположную «груженой» часть доски оборачивался для степняков потерями. Часть горшков и вовсе руками на татарву бросали. Мой привыкший считать мозг кривился и метафорической указкой стучал по чудовищному «итого»: степняк-то дешевый, а средства поражения у нас дорогие… Но это — так, чисто математически, а на самом деле я рад тому, насколько много врагов получается уничтожить всего лишь деньгами, а не соразмерными потерями в живой силе.

Козырь степняками был воспринят правильно, и штурм на время забуксовал — перепугалась татарва, отступила, и мы получили возможность перевести дух, перекусить и посчитать наши потери. Как и прежде: в абсолютных числах смехотворные, но очень больно откликающиеся в сердце. Увы, надолго страха татарве не хватило — власть имущие быстро надавали по шапкам трусам, напомнили о полчищах погибших, и отправили степняков убиваться о нас с новой силой. Ночь к этому моменту едва перевалила за середину, а я ощутил острый приступ безнадёги: пара часов покоя, вот и все, на что хватило самого мощного моего козыря.

Зато на «внутреннего потребителя» козырь сработал как нельзя лучше — мы здесь за Веру Православную стоим, и Господь через грека своего любимого врагов наших карает молнией и пламенем. Карает так, что в победу отныне верят вообще все, кроме меня — «мораль» это далеко не всё, и математика ее всегда побеждает. Красиво бьемся, спору нет, совершенно апокалиптичного образца картины среди врагов наблюдая, но степняков тупо очень-очень много.

Уважаемые средневековые русичи из других мест, можно уже нас пожалуйста деблокировать?

Усевшись и привалившись спиной к зубцу стены, я с кряхтением вытянул словно сросшиеся с броней ноги и спросил усевшегося рядом боярина:

— Как думаешь, Данила, насколько тебя Государь вообще ценит?

Медленно повернув ко мне покрытое слоем крови и грязи лицо, Данила подумал пару минут и с высоты своей профессиональной деформации заподозрил недоброе:

— Предложить чего-то хочешь, Гелий?

— Нехорошее в голову лезет, — признался я. — Седмица уж на исходе, а мы так сами за себя и стоим, будто и не хочет никто Девлет Гирея прогонять. Иначе спрошу: не обижал ли ты ненароком Государя, и не слыхал ли от него слов о том, что это сделал я?

Пару дней еще в лучшем случае потрепыхаемся, а дальше — всё, степняки войдут в монастырь. «Под ружье» к этому моменту мы поставили вообще всех — детки-то камешки со стены тоже бросать могут, а бабы со стариками в настолько поганой ситуации так и вовсе без пяти минут полноценные воины.

Да что уж там о мирянах говорить: целых восемь монахов «расстриглось», чтобы облачиться в снятую с павших броню и взять в руки оружие. Среди них — вредный дядька Николай, который доставал меня в свое время из-за моей привычки чистить зубы. Не ожидал от него, и теперь чувствую легкий стыд. Батюшка игумен от столь великой жертвы бывших своих подчиненных плакал, а вместе с ним плакали и все мы — я, признаюсь честно, чисто от перенапряжения нервной системы, но средневековые русичи осознавали глубину монашьего подвига в полную силу. И это — монахи, что уж говорить о послушниках? Эти уже к исходу третьих суток битвы на стены вышли…

— Ты о таком думать брось, — хмуро ответил Данила. — Государь наш, Слава Богу, вознею недостойной и убийствами через чужие руки не промышляет.

— Может и зря, — фыркнул я.

— Может и зря, — неожиданно согласился боярин. — Но на то он и Царь Православный, чтобы быть выше и лучше других! Католики себе любую низость позволить могут, но то их дело. У нас здесь всё на Государе держится. Он нам и отец, и Помазанник, и учитель строгий, и хозяин рачительный. Ты, Гелий, сам мне однажды что о пушках и Государе говаривал?

— Что оружие огненного боя в ближайшие столетия станет основой выживания и процветания народов, и Иван Васильевич в мудрости своей видит сие гораздо четче, нежели поляки те же, — без труда вспомнил я.

— Дивный ты человек, Гелий, — крякнув, Данила протянул руку дружиннику, получил в нее меха с квасом, приложился и передал мне, продолжив. — Порою чувство такое возникает, словно на вышке ты сторожевой стоишь, высоченной, и зришь с нее не округу, а большее. Такое, что ни одному человеку и в голову-то не придет — как ты сам и говоришь, «на столетия вперед». Мир в глазах твоих навроде образка получается, али карты — здесь вот это, там — сие… — Данила пожестикулировал. — Не в гордыне тебя виню, — на всякий случай уточнил. — Лишен ты ее, сердцем и душою кроток да смиренен: просто видишь мир наш не так, как все мы. Великая в этом сила твоя, Гелий, но в этом же и слабость: «на столетия» зришь, вещи дивные подмечаешь, а на самого себя глядеть забываешь.

Я слушал, потягивал квасок и не перебивал — интересно.

— Государь наш пользу для Руси душою чувствует, от Господа это дар всей Руси Святой, — продолжил боярин, перекрестившись на купол храма и остановив на нем взгляд. — В тебе, Гелий, пользы поболее, чем в стрельцах да пушках. Сильны они безмерно, крепостицы аки ключик отпирают, да сила их дурна и слепа, а ты… — Данила не стал заканчивать фразу, вместо этого повернувшись ко мне и посмотрев в глаза. — Вот тебе ответ мой, Гелий — тебя Государь наш любит и ценит так, что никакой придворный, и я, сирый, в числе их, и близко не стоит. Мы здесь сидим, а там, — указал Данила на горизонт. — Войско Государево идет. Помнишь, как ты меня из уныния в первый день битвы вытащил?

— Помню, — кивнул я.

— Тогда боязно мне было, — признался боярин. — Не за себя, за дела и детей со внуками. А теперь не беспокоюсь совсем. Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что Господом ты на Русь послан, — улыбнулся Данила. — И не даст Он тебе сгинуть впустую, — он медленно поднялся на ноги и протянул мне руку. — Отдохнули и будет.

Улыбнувшись в ответ, я кивнул и протянул руку в ответ: