— Чудеса будут? — снова вроде как в шутку уточнил он. По-прежнему явно тяготясь тем, что с таким собеседником никак не мог понять, что же можно считать шутками и небывальщиной. Потому что, если верить рассказам его же тайных ро́змыслов, русы дома, по пути сюда и уже здесь творили такое, чего и в древних преданиях не встречалось.
— Ну, вроде того, — легко отозвался Чародей. — Кто-то из Богов непременно заглянет на огонёк. Или весточку пришлёт. Не зря ж мы их тут забавляли столько времени. Да и праздник вон какой широкий устроили, со всем вежеством. Я бы предупредил людей, чтоб суеты не было.
Малкольм посмотрел внимательно на Гната, который только вздыхал скорбно за спиной Всеслава на словах про «забавляли» и «суету», поскрёб бороду и кивнул. Снова запретив себе удивляться чему бы то ни было или раздумывать над смыслом сказанного.
Он говорил торжественно и красиво. Голос его завораживал что своих, что наших, которые, правда, короля слушали хоть и уважительно, но фоном, не владея языком. Бархатный перевод от архиепископа впечатление только усиливал. Прямо видно было, как волнами шла толпа, когда сперва начинали гомонить и радоваться местные и франки с фландрийцами, а потом, после слов Стиганда, подключались и гости. Людской океан бурлил, но как-то удивительно мирно и спокойно. В каждом из этих людей по отдельности чувствовались сила и честь. А от такого огромного их количества прямо веяло мощью, чем-то неодолимым и великим. Наверное, о подобном говорили артисты моего времени, рассказывавшие о том восторге, который накрывал их при концертах в больших залах и на стадионах. Испытывал подобные чувства и я, на первомайских демонстрациях ранних лет, когда они ещё не были исключительно поводами для пьянки на природе в законный выходной. На парадах в честь Дня Победы. В апреле шестьдесят первого, когда полетел Гагарин. И в стылом марте пятьдесят третьего, когда хоронили вождя, и вся Москва рыдала.
Это было удивительно, но бородач оказался великолепным оратором. Мы со Всеславом были уверены, что на благодарности за чудесное спасение Ингеборги всё и закончится, но Малкольм удивил. После самого важного лично для него он перешёл на масштаб страны, а там и до глобального добрался. Король благодарил воинов за поддержку и жителей за то, видимо, что дожили до светлого денёчка. Выражал глубокую признательность союзникам, что смогли поддержать его страну и народ в такой непростой момент, и Богам, за то, что не оставили эту землю без пригляда. И без чудес. Которых стало ощутимо много с приходом друзей из-за моря, тех, кто не стал сеять разрушения и смерть, хотя в том, что эти могли бы, ни у кого не было и тени сомнения. А под конец, поглядывая уже на тень, что всё ближе подбиралась к правому столу, за которым сидел сам Клайд Вулвер с очень похожими на него мужчинами, а вокруг лежали, высунув языки, громадные кудлатые ку-фил, резюмировал:
— Среди нас, друзья, великий воин и мудрец, величайший лекарь, Всеслав Мудрый. И я мало встречал тех, кому прозвание, данное людьми, подходило бы больше. Я даже немного опечален тем, что наши дорогие гости вскоре покинут нас, возвращаясь в свои дома́, где ждут их из похода родные. Потому что разговоры с этим правителем мне пришлись очень по душе. Я бы о многом поговорил с ним, многому поучился у него, на чьих землях могли бы уместиться страны каждого из здешних вождей разом. А границы государств, что вошли в дружеский союз с Русью и близко не представить ни Генриху, ни Роману Диогену. Этот новый союз сравним разве что с великой империей старого Рима. Но золоту ни к чему позолота, — тряхнул он головой, будто отогнав какую-то другую мысль, не дав речи свернуть не в ту сторону, — встретим же, поприветствуем его! Да здравствует Всеслав Мудрый!
И крики снова полетели над Всеславовым полем. Но на этот раз от них не бросало в дрожь. Эти были живыми, от живых и для живого.
— Благодарю тебя, мой добрый друг, брат мой Малкольм! — провозгласил, будто принимая алаверды, Чародей. Бросив взгляд вправо. Время поджимало.
— Я рад видеть здесь каждого из вас, друзья! Живыми и здоровыми, радостными и счастливыми. По пути сюда и здесь нам и вправду встречалось всякое. И дома приходилось видеть много такого, о чём не стоит вспоминать на празднике, в кругу близких. И я на самом деле счастлив тому, что мы смогли прекратить сумасшедшую войну, что вели эти годы против вас норманны. Король Малкольм уже сказал, у нас за морем много земли. И мы любим её, как мать, каждую доли́ну, каждый луг, каждый перелесок. Так же, как вы, друзья, любите свою, от приморских равнин до крутых гор севера. И тем мы похожи! И тем милы Богам, заповедавшим любить и беречь свою землю!
Рёв и вой поднялся до небес. Включились даже псы, не в силах молчать. Народ вскакивал с мест, вопил, махал руками, обнимался.
Всеслав подал знак Яну, что еле уловимо кивнул и отошёл за помост.
— Слушайте меня, люди добрые! — рык Чародея, его поднятые и распростёртые во взмахе руки утихомирили живой океан удивительно быстро. Все глаза сошлись на нём и почти охрипшем толмаче-архиепископе.
— То, что наша Белая Русь и ваша Альба станут жить в мире и братской любви, по́ сердцу Богам! Они рады этому. Но я не стану вам нести Их волю своими словами, и сам же призываю верить Им самим, а не тем, кто говорит вместо них. Пусть скажут сами!
И он с силой хлопнул, резко сведя ладони.
Первый хлопо́к разнёсся над полем звонко, но быстро утонул в шёпоте замерших зрителей. Второй было слышно ещё хуже, народ начинал переглядываться непонимающе и спрашивать друг у друга, видимо, что это тут происходит. И только наши и союзные воины, наученные, зажмурилась, зажали уши и открыли рты, изумляя местных.
Третий хлопо́к будто расколол небо над головами
Белое облако, небольшое на огромном, начинавшем темнеть небе, медленно расширялось, окрашиваясь в розово-багряные цвета́ заката. И при определённой доле фантазии в нём можно было разглядеть огромное человеческое лицо. Ну, или овечку, да.
Поле, только что разом вздрогнувшее, присевшеее или подскочившее от небывалого звука, подняло восторженный вой.
— Мы все здесь помним, чтим и верим в тебя! И пусть в разных странах и даже племенах тебя величают по-разному, но верят и почитают одинаково, Боже! — твёрдым звенящим от напряжения голосом обратился Чародей к пороховому дыму от одного из последних Яновых зарядов. И с удовольствием отметил, как накрыл поле гудящий и странно, неожиданно вибрирующий бархатный бас архиепископа. По жёстким скулам и изрезанным морщинами и шрамами щекам Стиганда Секиры текли слёзы. Он смотрел на Бога. Он видел его своими глазами. Как и любой здесь.
— Благодарим тебя, Великий! Те, кому ты и равные Тебе сохранили жизни, навсегда запомнят этот день и поведают о том детям, а те — своим детям. Вера и память продолжат жить вечно, как Мировое Древо, как ду́ши тех, кто приближал этот день, но не дошёл до него по земле, уйдя на небо. Как свет Солнца, как хлеб, что Ты даёшь нам.
Гул старого викинга вышел на какой-то реактивный уровень, роняя людей на колени сотнями. А потом навалилась резкая, внезапная тишина. Потому что из-за холма, в недостижимой далёкой выси, показались ангелы. И пошёл дождь.
— А не будет ли в том обиды Им, княже? — заметно робея, спросил-таки Лешко?
— Чем же? Тем, что вера в Них запылает с новой силой, как долгожданный костёр в непроглядной зимней мгле? Тем, что славу и хвалу Им станут петь тысячи? — уточнил Чародей.
— Ну да, пьяв ты, конечно. А точно надо пове́ьх одёжи ещё и исподнее натянуть?
— Вы, братцы, суть ду́ши павших героев. На ваших крылах и они полетят над живыми, последние приветы передавая да волю Божью. Никак нельзя, чтоб хоть пятнышко тёмное нашлось. Хоть и не шибко вас видно будет, но черноты не допусти мне, понял?
