Травница покачала головой, тяжело вздохнула.

— А всё равно до конца веры ей нет. Ты тоже не доверяй, Ловкач. Не советую.

Я скрестил руки на груди.

— А всё же зовёшь.

— А куда деваться? — отрезала баба Вера. — С Саввы ворсина сама не выйдет, тут глаз особый нужен. Глаз, только чтоб не трогала. А уж я потом корень выжгу, как и сказала.

Она вернулась к Савве, поправила одеяло на его худых плечах, прижала ладонь к его груди и шепнула что-то едва слышно — то ли молитву, то ли заклятье.

Я стоял, молчал. Внутри всё клокотало: злость на старуху, тревога за мальца и любопытство — кто же такая эта Марья, что её и боятся, и зовут, когда уже совсем прижало.

Время тянулось мучительно-медленно. Баба Вера не отходила от Саввы, впавшего в горячечное забытье; давала ему дышать острым паром, поднимавшимся над её смесями, пару раз влила ему в посиневшие губы какой-то отвар. Лучше малому не становилось, но и хуже — тоже.

Прошло где-то с час, когда дверь со скрипом отворилась, и в проёме показался Гвоздь. За его широкой спиной — женская фигура. Он отступил в сторону, пропуская её вперёд.

Вошла высокая девушка — прямая, статная, с точёными чертами лица. Красавица, что и говорить. Лицо белое, как фарфор, медно-рыжие волосы собраны в тугой узел, шаг уверенный, будто не в трущобный домик пришла, а в гостиную какого-нибудь особняка на Литейном. Одета скромно, но добротно — длинная юбка до пят, глухая блуза, жакет на плечах по ночному холодку. Руки в тонких перчатках.

Но глаза… В глазах не было ни тепла, ни участия. Тёмные, колючие, они сразу прошлись по комнате, скользнули по Савве, задержались на мне, и во взгляде том было только холодное любопытство, как у врача на вскрытии.

— Ну, здравствуйте, — протянула она негромко, но так, что сразу стало ясно, кто тут главная. Голос бархатный и в то же время какой-то насмешливый. — Опять у вас беда.

Вера Филипповна зыркнула исподлобья.

— Не «у нас», а у малого. И смотри, девка, без своих закидонов. Дело серьёзное. Он вот, — кивнула на меня, — тебе заплатит. Золотым империалом.

Ого! Дорого ж берёт эта лекарка!..

Марья-искусница в ответ чуть приподняла подбородок, губы её тронула улыбка — надменная, холодная.

— А я разве шучу? Я своё дело знаю. Империал — цена хорошая, правильная. Так заплатишь? — она взглянула на меня.

Будто знала, что бабка и не спросила, прежде чем ей сказать.

— Заплачу, — холодно ответил я. Сунул руку в карман, извлёк монету. Положил на край стола.

Марья бросила беглый взгляд, кивнула.

— Всё верно. Ну, отойдите тогда, место дайте! Я начинаю.

Она прошла ближе, броская, вызывающая, опасная. Как лезвие ножа, прячущееся в золотых узорных ножнах.

Я поднялся с лавки, да и баба Вера сделала два шага к столу. Смотря за тем, как надменная девица подходит к Сапожку, я невольно сжал кулаки.

— Это и есть твоя Марья-искусница? — спросил я хмуро.

— Она самая, — буркнула Вера Филипповна. — Ишь, нос-то задирает как!.. Оттого и доверия ей мало, я ж тебе говорила.

Марья усмехнулась, явно услышав.

— Доверие, недоверие… пустые всё это слова. А меня всё равно зовёте, едва кто метку поглубже поймает. Так что оставьте разговоры. Спасать будем вашего мальца.

И она склонилась над лавкой, молча рассматривая Сапожка, будто какую диковину из тёмных вод. Савва дышал хрипло, губы синели, на висках блестел пот. Девушка присела рядом — плавно, будто не торопясь вовсе, и протянула ладонь, но не коснулась. Лишь провела рукой в воздухе, на пару вершков выше груди мальца.

Баба Вера зорко, как коршун, следила за её движениями.

— Гляди-ка, — тихо сказала она, и голос её был одновременно и мягким, и холодным. — И впрямь сильная метка. Корень пустила, да быстро, да крепко!.. Глубоко, в самое нутро.

Савва застонал, дёрнулся, словно почувствовал прикосновение.

— Ты его не трогай! — шагнул я ближе.

Марья вскинула на меня глаза, во взгляде мелькнула усмешка.

— О, защитник… Сам пацана удерживать станешь? Тут не руками спасают, а верным глазом. У тебя его нет.

— А у тебя есть, что ли? — процедил я.

Она кивнула, не сводя взгляда с мальца. Опустились лишь на миг длинные ресницы.

— У меня-то есть. Я вижу, где метка сидит. И вижу, куда она тянется, куда по жилам ползёт, по телу. Ты не видишь — вот и молчи.

— Девка права, — буркнула сердито Вера Филипповна, поправляя угли в жаровне. — Она корень найдёт. А я — я уже выжгу. Но без неё — никак.

Марья медленно провела рукой вдоль туловища Саввы, остановилась пониже рёбер, чуть прищурилась.

— Вот он, корень… — выдохнула. — Сидит тут, под рёбрами. Вцепился, как пиявка.

Ладонь её так и замерла над впалым Саввиным животом. Мальчишка вскрикнул, выгнулся дугой, изо рта его брызнула новая струйка фиолетовой пены.

Марья даже не дрогнула. Только поведала нам свысока, по-учительски:

— Видите? Отзывается. Корень живой. Надо будет вытянуть его, но осторожно — иначе внутренности все порвёт. Не хочет вылезать.

Я шагнул ближе, но Вера Филипповна вскинула руку.

— Не мешай!

Сама она стояла снова тут, у стола, и глаз не сводила с гостьи и пациента. Я остановился, стиснув зубы.

Марья поднялась, медленно отряхнула ладони, будто на них и впрямь что-то осталось.

— Готовь угли, баба Вера. Я укажу, где жечь.

Вера Филипповна губы поджала, но за травы взялась.

— Видишь, Ловкач? Вот и приходится на эту барыню-ледышку полагаться. Перчаток и то не снимет, не по чину, видать!

А Марья, не оборачиваясь, усмехнулась:

— Надменность — это когда рожу умную корчишь,