Там, где сходились оба коридора и гулкая лестница, вся стена была увешана стенгазетами. С листов ватмана глядели бородатые Деды Морозы и румяные Снегурочки, вихрем мчались тройки и разлаписто ершились наряженные ёлки. «С Новым 1979 годом!»

Читать школьные дацзыбао мне было некогда — звонок на большую перемену звал в столовую. Торопливо шагая, я лишь улавливал новогодние приметы — резные снежинки на стеклах окон, серебристые струйки «дождика», прицепленные к потолку мокрыми клочками ваты, гирлянды под потолком — первоклашки весь урок резали цветную бумагу на полоски и склеивали их в колечки, мастеря звенья мягкой цепи…

В столовке бурлила жизнь — гвалт стоял, будто на стадионе в решающую минуту пенальти. Я, как человек положительный и степенный, взял поднос и занял очередь, свысока взирая на кипение страстей.

— Макароны с поджаркой. И чай. С рогаликом!

Шестнадцать минут до звонка, можно не спешить. Я занял столик у окна. Рядом, отрешенный от земного, насыщался Паштет.

Всё, как обычно, и надо было напоминать рассудку, что два дня спустя случится перелом лет — истает последняя секунда года уходящего, и тотчас же затикает следующий, семьдесят девятый.

«С Новым годом, с новым счастьем! С новым горем, с новыми бедами и вызовами…»

— У вас свободно? — послышался воркующий девичий голос.

В шутку испросив разрешения, Кузя выставляла посуду на мой столик. Тут же нарисовалась Тома «Большая». Она присоседилась к нам, посверкивая зелеными глазками, а я изображал кротость и смирение.

Наташа доброжелательно улыбнулась Тамаре, кивнув на ее полупустой поднос:

— И это всё?

Кроме блюдца с салатиком и компота, Афанасьева ничем не разжилась.

— Худею! — буркнула она, независимо вздергивая носик.

Кузя не удержалась, и фыркнула.

— Да куда ж тут худеть! Тебе бы пополнеть… в отдельных местах!

— Девочки, не ссорьтесь, — примирительно воззвал я, уплетая макаронные изделия.

— А мы не ссоримся, — ясно улыбнулась Наташа. — Просто обмениваемся мнениями. Да, Томуся?

Тома молча склонилась над своим винегретом, без видимого желания вылавливая горошины. Ушки ее пламенели, словно флажки на седьмое ноября.

«Отелло моё зеленоглазое…»

Кузя расправлялась с пюре, нарочито жеманничая, как будто демонстрируя хорошие манеры.

— А ты где будешь Новый год отмечать? — невинно поинтересовалась она, четвертуя котлету. — Дома?

— А где же еще? — изобразил я удивление. — Что ж мне, «Кабачок 13 стульев» пропускать?

Наташа царственным жестом отодвинула тарелку с жалкими останками, и ее тонкие пальцы ухватили граненый стакан с компотом. Глядя на ее оттопыренный мизинец, я затянул:

— Вообще-то, Светлана Витальевна напрягла своего Жору… И тот притащил в клуб елку.

— Здорово… — неуверенно забормотала Тома, поднимая голову. — Можно будет днем собраться!

— Можно и попозже, — гулко, в стакан, молвила Кузя. — Вечером.

— Да ну… — Афанасьева с облегчением отставила салат, и взялась за компот. — Потом такая давка в метро!

— Ладно, — покладисто сказала Наташа, собирая поднос. — Увидимся в шесть! — Она встала с томной оттяжечкой. — Ну, вы тут милуйтесь, а мне пора.

— Иди уж… — буркнула Тамара, глянув на часики. — Пять минут до звонка!

— О-о… За пять минут многое можно успеть! А если еще и опозда-ать… — играя лукавой усмешечкой, Кузя удалилась.

— Наглая такая… — проворчала Афанасьева ей вслед.

— Нахалка, — согласился я, и бездумно поправился: — Нахалочка!

И задумался. Странно… Лишь теперь я заметил за собой, что частенько в мыслях зову Тому по фамилии, как одноклассницу. Словно берегу это имя для фрейлейн Гессау-Эберляйн…

— Тебе нравится Кузя! — пригвоздила меня Тамара, сощуриваясь. — Скажи честно!

— Нравится, — хладнокровно признал я. — И что?

— Ничего, — буркнула Афанасьева, глянув на меня исподлобья, как надувшийся ребенок.

— Том… — моя пятерня накрыла узкую ладонь. — Ну, мало ли кто кому нравится! Тебе, вон, Олег Видов симпатичен. И что теперь?

— Дю-юш! — заныла девушка. — Я такая ревнивая стала… Как дама в бальзаковском возрасте!

— Том, Тома… — зажурчал я, подхватывая оптимистичный позыв. — Да Кузя просто дразнит тебя. И меня заодно. Она это любит!

Тамара задумчиво убрала прядку со лба.

— А я тебя вовсе не к ней ревную.

— А к кому? — глупо спросил я.

— К Мелкой! — выдохнула Афанасьева, кривя губы. — Я же вижу, как она на тебя смотрит! А ты весь такой ла-асковый… И не со мной! С нею! Помню, ты мне стихи читал… А теперь? Ей читаешь?

Глухое раздражение, бродившее во мне, едва не прорвалось резкостью.

— Нет, — сдержанно ответил я, — это Тома читает мне стихи. Свои собственные. Сейчас припомню последние…

Было видно, как в зеленых глазах напротив разрасталась горькая обида, но я с выражением, ясным и четким голосом, продекламировал сочинение Мелкой:

У меня на сердце тьма…

Голове покоя нет,

Только мыслей кутерьма…

Жду, пока придет рассвет!

Луч зари растопит ночь,

И согреет, и спасёт!

Страхи изгоняя прочь,

Свет мой счастье принесёт!

Помолчав, посмотрев, как холодеет Томино лицо, делаясь отчуждённым, я мягко сказал:

— Ну да, не Пушкин. Немножко коряво, немножко по-детски…

— Зато сразу ясно, кого она зовёт «свет мой»! — усмехнулась девушка, и мне стало неуютно — зеленые искорки в ее глазах сияли колюче и зло.

«Затмение сердца какое-то нашло?.. Опять? Да сколько ж можно…»

Срываясь в ржавый дребезг, прозвенел звонок.

Тот же день, позже

Вашингтон, Пенсильвания-авеню, административный офис Эйзенхауэра

Бжезинский недолюбливал это помпезное серое здание, тяжеловесно расползшееся на углу Пенсильвания-авеню и 17-й улицы, но к своему кабинету он испытывал почти родственные чувства. Как слащаво пишут на ковриках у дверей: «Дом… Милый дом…»

Збигнев усмехнулся своим мыслям, глядя в окно на продрогшие деревья, и повернулся к посетителю — крепкому, статному человеку, начавшему седеть. В нем чувствовалась изрядная армейская выправка, и немудрено — Гжегож Чешиньский служил полковником польского генштаба.

Прошлой весной он бежал на Запад, и недурно устроился в Штатах — нынче «пан Гжесь», располагающий весьма полной информацией о Войске Польском и частях Северной группы войск, заделался сотрудником РЭНД.

Бжезинский задумчиво рассматривал своего визави, как будто исследуя, изучая, прикидывая, станет ли этот человек полезным инструментом для операции «Полония».

«Годен, хоть и с оговорками, — подумал он, и дернул уголком рта в ироничной усмешке: — Даже я не идеален!»

Чешиньский непосредственно разрабатывал модель «прямых