— Она же не воплотилась! — рявкнул я, осторожно опуская Савву наземь.

И точно — на нас катился клубок бесформенных, причудливо пересекающихся плоскостей, словно в неимоверно сложной геометрической фигуре.

Профессор выстрелил вновь, когда гончей оставалось покрыть не более десяти шагов. Попал, но это вновь ничего не изменило — слишком мало плотского, реального было всё ещё в твари.

Она быстро училась и потому теперь пыталась подобраться на минимальное расстояние, оставаясь в астральной форме. Тратя много сил, но неуязвимая для подобного оружия.

Однако её успел встретить я.

На влажной земле вспыхнул сигил, сигнатура открытия врат.

Средство на чёрный день, потому что громче и яснее подать всем астралоходцам и менталистам сигнал «я здесь!» просто невозможно.

Круг, разделённый на семь частей. И моё собственное открытое сердце. Приманка для вечно голодных астральных сущностей. Альфа и омега правил безопасности для любого, даже начинающего астралоходца, не говоря уж о сильных менталистах.

Воздух отозвался, пространство взволновалось, зазвенело множеством туго натянутых нитей. Из щели между мирами, щетинясь острыми гранями, вырвалась не тварь, но нечто тонкое, словно сетка, и раздувающееся, словно парус, только надувал его не ветер, но блики ночного света. Оно хищно принюхалось и, услыхав мой беззвучный приказ, рвануло вперёд.

Мчавшаяся на нас гончая как раз растянулась в последнем прыжке — угодив прямо в эту сеть. Грани сходились, пересекались, ломая друг друга — словно столкнулось множество острейших клинков, каждый куда тоньше папиросной бумаги; раздался жуткий хруст, словно у гончей ломались все её астральные кости; сеть сжалась и натянулась, как силки, и гончая распалась на хрустальные осколки — не кровь, не плоть, а множественные отражения, стремительно стягивавшиеся в одну яркую точку, чтобы с глухим шорохом исчезнуть в глубинах Астрала.

Правда, сеть не исчезла вместе с ней. Напротив, она вновь разворачивалась, явно нацеливаясь на Профессора с его бессмысленным сейчас револьвером.

— Что вы наделали! — вырвалось у него, прежде чем досточтимый сударь задал стрекача с весьма похвальной поспешностью.

Люди его, выбравшиеся к тому времени из воды, также не заставили просить себя дважды.

Сеть поплыла за ними, разворачиваясь всё шире, поднимаясь всё выше, готовая вот-вот рухнуть и накрыть всех разом. Но — увы! — я уже видел, что время её в нашей реальности истекает. Охота её была удачна, но удерживаться здесь создание долго не сможет, если я, призвавший её менталист, не поддерживаю нашей связи. А я не поддерживаю.

Потому что Профессор этот, конечно, бесил меня неимоверно, но он и его люди таки пришли нам на помощь.

А мне нужно было позаботиться о Сапожке.

Поэтому я не стал смотреть, как сеть гонится за удирающей группой «Детский хор», постепенно бледнея и истончаясь. Что там этот тип говорил о целительнице, которую я должен вдобавок знать?

Баба Вера. Вера Филипповна.

— Савва!.. Малой!.. — позвал я, но пацаненок едва повёл глазами на этот зов, почти уже не слыша.

— Дядько Ловкач… ты ж бабу Веру знаешь… она… тебя тоже пользовала… — вдруг выдавил он.

Сердце моё ухнуло.

Я — не помню. Однако память тела вот теперь, после этого «пользовала», откликнулась чужим, но узнаваемым: горький настой на языке, сухие пальцы, перекрестившие лоб, ворчливый шёпот: «Сидеть смирно, дурень, покуда кровь не уймётся».

Да, было. Значит, и правда знал.

— Держись, Сапожок, — сказал я. — Давай, понесу тебя…

Я подхватил его на руки. Лёгкий какой, будто тряпичный. Я пошёл, быстро, почти инстинктивно, одним телом прячась от редких ночных прохожих. В голове звенело только одно: успею — не успею.

Петербург гудел где-то вдалеке, но здесь, в узких переулках Лиговки, было пусто. Каменные громады доходных домов нависали со всех сторон, и вдруг среди них — нелепое чудо, упрямый пережиток: маленький деревянный домик с тесовой крышей, зажатый, как сорняк меж булыжников. Как он уцелел, как спасся от жадных застройщиков — один Бог ведает.

Я толкнул калитку плечом. Она скрипнула, будто давно меня ждала.

Калитка скрипнула, и я шагнул во дворик. У входа в дом горела лишь маленькая керосиновая лампа, подвешенная на крюк — словно Вера Филипповна хотела быть уверенной, что те, кому она нужна по-настоящему, отыщут её в любой темноте.

Я толкнул дверь плечом, и она поддалась — не заперта.

Внутри пахло травами — терпко и пряно. Так, что в горле першило: сушёный зверобой, жгучий полынник, корень белены, а сквозь это — тягучий сладковатый дух воронца.

— Кто там у меня без спросу лезет? — раздался из темноты ворчливый, но не испуганный голос. — Опять, небось, сдохнуть на пороге решили?

Из горницы в сени навстречу нам вышла невысокая, крепкая на вид старуха в тёмной кофте, с завязанным на затылке платком. Лицо морщинистое, глаза щурятся, губы тонкие. Смотрит — и сразу видно: привыкла видеть всякое.

— Кто там, ишь, без спросу ломится⁈ — грозно выкрикнула бабка. — Ночь на дворе, а им всё шастать. Ишь, пристанище нашли!

Я шагнул в полутьму, неся Савву на руках. Осторожно усадил на лавку.

— Баба Вера, Вера Филипповна, пацан умирает. Ему помощь нужна.

Савву била такая дрожь, что уже видно было всякому глазу. Он едва сидел, прижавшись к стене, и кашлял так, словно каждый вдох резал ему горло.

— Что с ним? — Вера Филипповна нахмурилась.

— На крапиву он налез, — сказал я мрачно. — На Охте. В мёртвом квартале. Листья там были все в дряни какой-то фиолетовой. Как шерсть… как мох… или как ворс, наверное. Я-то заметил… а он нет.

— Ничего я… не видел… — прохрипел Савва, и кашель снова скрутил его.

Бабка замерла. Глянула пристально, словно хотела прожечь меня насквозь.

И тут узнала. Глаза прищурились.

— Ловкач… Тьфу, чтоб тебя. Думала, давно уже черти в канаву утащили. А ты эвон где объявился. И мальчонку я этого помню, Савва-Сапожок…

— Да, Ловкач, — кивнул я. — Он самый. Но мальчишка этот, Савва, тут ни при чём, Ловкач я или нет. Спаси его. Я заплачу.

Она сдвинула брови,