Однажды мы, придя в цех, застали на площадке перед ним небольшой митинг. Красноармейцы, встретившие нас, торжественно объявили, что отныне будут делиться с нами пайками, так что мы теперь получали военную норму питания. А это очень неплохо: лучше чем у рабочих и уж тем более — служащих. Паек красноармейцу состоял, из расчета на месяц, из 25 килограмм хлеба, 6 килограмм мяса или рыбы, 7,5 килограмм овощей, килограмма сливочного масла или сала, килограмма сахара, 30 грамм чая, фунта соли, фунта махорки, четырех коробок спичек и полфунта мыла. Паек этот, конечно, был рассчитан на одного человека и не мог полноценно прокормить семью, но ведь к пайку полагалась еще и зарплата: 8 тысяч «пятаковских»* рублей — такие уж маленькие деньги!

Кажется, жизнь постепенно налаживалась. Но, как оказалось — это лишь на первый взгляд.

* «пятаковские рубли» — советские деньги того периода.

Глава 11

В этой кутерьме несколько дней промелькнуло незаметно. Я был страшно доволен включиться в суматошный, стремительный движ с постройкой бронепоезда, уже поименованного «Советская Россия».

Я настолько увлекся, что напрочь забыл про школу. И когда ко мне вечером прибежал Коська Грушевой и сообщил, что занятия идут уже третий день и про меня уже спрашивали учителя, я даже не сразу понял, о чем идет речь.

Зато мать тотчас услышала и всплеснула руками:

— Лёнечка, да как можно! Завод от тебя не убежит, наработаешься еще. Завтра непременно иди, а то от программы отстанешь!

И все мои ссылки на исключительную важность бронированных работ и собственную незаменимость были оставлены безо всякого внимания.

Ну и вот, сегодня — мой первый после всех этих переворотов и погромов учебный день.

Утро выдалось облачное, но без дождя. Над Каменским висел привычный дымок топящихся поутру печей, смешанный с наползавшей с тихого, умиротворенного Днепра туманной пеленой. Я стоял перед потемневшим от времени зеркалом, разглядывая свое отражение. На мне была почти новая светлого полотна рубаха и штаны, всего в три ночи собственноручно сшитые матерью из того самого отреза плотного, серо-голубого габардина, что выдал мне комендант Костенко по протекции матроса Полевого. Ткань была добротная, не чета рабочим саржевым костюмам и «бобрику». Она приятно, хоть и непривычно, ложилась на плечи, но радости от обновки я не испытывал. Для человека 21 века одежда далеко не играет такой роли, как для измученных нищетой уроженцев начала века 20-го. Мать даже огорчилась, увидев, как спокойно я воспринял появление новых брюк. И тем не менее, мне было приятно натягивать новенькие, с ровными стрелками, штаны из действительно красивой качественной ткани.

— Лёня, каша стынет! — донесся ее голос с кухни. — И не вертись перед зеркалом, не девка!

Я вздохнул. Мать была рада обновке едва ли не больше меня, но сейчас в ее голосе слышалась обычная утренняя строгость. Яша уже хныкал над тарелкой, Вера молча ковыряла ложкой вязкую пшенку. Отец ушел на завод еще час назад — комиссары торопили с бронеплатформами. Впрочем, Илья Яковлевич, как мне кажется, был даже рад оказаться полезным новой власти, тем более что с оплатой и пайком его не обидели. Быстро покончив с завтраком, я подхватил ранец из необработанной, мохнатой телячьей кожи, торопливо чмокнул маму в висок (чем немало удивил ее — такие нежности в рабочей среде не приняты) и зашагал по подъему вверх, к школе.

Бывшая Каменская мужская гимназия, куда я направлялся, теперь гордо именовалась «Единой трудовой школой I и II ступени». Само здание, солидное, из красного кирпича, с высокими окнами, как я уже выяснил, стояло на границе между Верхней колонией и Новыми планами. Путь к ней вел мимо серых громад заводских корпусов, под паутиной телеграфных проводов, мимо костела с острым шпилем, мимо разгромленной еврейской лавки, где окна были забиты досками крест-накрест. Жизнь потихоньку входила в свою колею, но шрамы недавних событий были видны повсюду.

Фасад школы еще хранил следы недавних боёв. Угол, поврежденный снарядом, зиял раскрошенным кирпичом; несколько разбитых стёкол так и не сумели заменить, и окна в них были заколочены досками со снарядных ящиков. Зато над входом висел кумачовый плакат «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», а чуть ниже — «Смерть белогвардейской сволочи». По старой традиции, о духовном развитии у нас заботились раньше, чем о чём-либо еще.

Во дворе школы уже толпились ребята. Мои друзья, Гнатка Новиков и Костик Грушевой, ждали меня у входа. Гнатка, в линялой штопанной косоворотке и бобриковых* штанах, с котомкой вместо ранца, выглядел бедным родственником среди других, в основном — благополучных одноклассников. Костик, сын бухгалтера, смотрелся поаккуратнее, в своей чистой, хоть и застиранной рубашке.

— Глянь, Лёнька-то наш какой! Прямо комиссар! — усмехнулся Гнатка, оглядывая мою обновку.

— Новые штаны? — прищурился Костик, понимающе кивнув. — Добротная вещь. Сносу не будет!

Мы вошли внутрь сквозь высоченные тяжелые двери. В коридорах пахло карболкой и свежей масляной краской. Мне ни разу еще не приходилось бывать в таких, дореволюционной постройки, учебных зданиях, и, несмотря на обшарпанность и видимые тут и там следы повреждений, оно оставляло самое благоприятное впечатление. Вместо узких низеньких коридоров кругом виднелись просторные, с высокими потолками «рекреации» — залы для отдыха на переменах. Вдоль обоих залов, как раз посреди них, висел длинный ряд опускных ламп с абажурами и медными шарами для противовеса. Выглядело все это, надо признать, очень «винтажно». Впрочем, первые приметы времени виднелись и здесь: алый плакат, непонятно кого агитировавший «на борьбу с Деникиным», и расписание, где вместо занятий по «Закону Божьему» стояло нечто невнятное — «Политграмота».

Зато ученики не сильно отличались от привычных мне постсоветских: такой же шум, гам, дёрганье за вихры, катания друг на друге верхом, подростковые сделки в стиле «две пуговицы на резинку для рогатки», и плохо прикрытый буллинг.

Не успел я и пары шагов сделать, как ко мне развязной походкой подошел какой-то чернявый, высокий ученик в отличной гимназической форме, с острым длинным носом и набриолиненным прямым пробором лоснящихся прилизанных волос. За ним, что характерно, толпилось еще трое мутных личностей, с сытыми холёными мордами. И я, хоть и увидел этого типа впервые, сразу же понял — это тот еще гад.

— Па-агляньце, панове! — протянул чернявый с характерным польским акцентом, растягивая слова и кривя губы. — Яки пан новый у нас, в модных