Голос Чародея гремел над площадью, отражаясь от стен. И собора, и домов, окружавших поле недавней битвы. Распадаясь на несколько других голосов и языков, которые несли те же самые слова каждому, кто пришёл послушать великого князя. А тут буквально негде было яблоку упасть. Здесь, кстати, они были приличных вполне габаритов, знакомых мне по прошлой жизни, не те, с мелкую свёклу размером, что растили в своих садах над Днепром печорские монахи. Надо будет не забыть черенков им привезти. Много как всего надо не забыть…

— Мы пришли на ваши земли не за тем, чтобы разорить их, побить вас, выжечь ваши посевы. С этим отлично справляется король Вильгельм, — продолжил Всеслав после паузы, в которой заглянул в мою память и увидел там цветущие бело-розовым яблоневые сады. Такие большие и мирные. — Меня и мою семью, малого сына, дочь и жену, что была в тягости, ладились убить твари с железными зубами и чёрными душами, если у них те души вовсе были.

Народ загомонил, и шум только нарастал, пока не закончился последний перевод.

— Я узнал, откуда в мой город пришли эти ядовитые мрази. И пошёл сюда, чтобы выжечь дотла их бесовское логово, их змеиное кубло́! И выжег, как и обещал сам себе!

Левая ладонь великого князя со старинным перстнем на указательном пальце обвела широким жестом закопчённые стены собора. Все до единого на площади проводили жест глазами, убедившись в который раз: выжег. Дотла.

— Где-то внизу могут таиться ещё несколько тварей. Мы доберёмся и до них. А вас, добрые люди, я благодарю! — и он поклонился онемевшим горожанам в пояс. Такого тут явно в ходу не было. И вообще не было.

— Вы не стреляли в спины моим воям, не лили смолу и кипяток из окон, не угощали их отравленной едой. Вы услышали слова архиепископа Стиганда, которого обманом и предательством держали в заточении лихозубы. Вы не остались в стороне и помогли нашим воинам устроить курган для героев, кому выпала участь погибнуть.

Это была чистая правда. Когда на холме с восточной стороны вчера готовили тризну, с пригородов пришли на помощь местные со своими кирками и заступами. И были среди тех, кто на руках принёс и поставил на сваленную в кучу змеиную братию лодью. Рыбацкую, честно купленную в низовьях. Но большую. И на то, как взлетали в чёрное небо искры-души победителей, богатырей, смотрели, раскрыв рты и глаза. А когда грохнул гулко небольшой пороховой заряд внутри огромного жертвенного костра, когда до него добралось пламя, когда ворох искр и огня будто заслонил всё небо, повалились на колени и затянули что-то торжественно-восхищённое. Стиганд тогда сказал, что это древняя песнь хвалы Тораннису, здешнему повелителю грома и молнии. Тому, которого знали, как Тора, Перкунаса или Перуна все наши. И говорил об этом архиепископ без показательного сочувствия к заблудшим овцам, без ненависти и отвращения. Потому что под руной Тора слишком долго жил сам.

— Я прошу вас о помощи, добрые люди Кентербери! Я верю, что вы согласитесь, но не стану карать и таить обиды на вас за отказ, — после этой фразы площадь застыла.

— Нужно всем миром отстроить собор. Вычистив из него и из под-него всё, что может хранить в себе память о чёрных днях и слугах древнего зла. Покрыть стены красивыми рисунками, а крест — золотом, чтобы видел Бог, что заповеди и учения его помнят здесь, на земле. Что не таят в сердцах зла. Тем более, особо и не на кого таить-то больше, — позволил себе первую улыбку Всеслав. И город её принял и поддержал.

— А на холме с востока, за тем, на котором вырос вчера курган вечной памяти героев, в дубраве, поставить чуры Старых Богов. Пусть видят и они, что и их наука зря не прошла. Зло повержено, примерно наказано! И будет так впредь!

Да, это было снова рискованно. Но после того, как полгорода видело, как сожжённый три с лишним года назад жрец рука об руку с архиепископом шёл к чужеземному колдуну, и как они потом уважительно кланялись друг другу, могло сработать. И сработало.

Ближе к собору затянули что-то на латыни. С краёв площади донеслись слова давешней песни про Громовержца. И на удивление голоса звучали как-то невообразимо в лад. На разных языках. О разных вещах и Богах. Но об одной и том же вере, одной и той же вечной жизни. Зарычали северяне, славя своих Богов. И лишь наши и руяне стояли, подняв к небу глаза, прижав кулаки к сердцам. Что, кажется, тоже пели ту же самую хвалу. Без слов вообще.

— Я говорил об этом на своей земле, на землях моих друзей и союзников, повторю и на вашей, — голос Чародея тоже звучал в лад, в унисон сам с собой. Или со мной. — Не след нам лезть в дела Богов и убивать друг друга за то, что кто-то величает БелЕна Белобогом а Торанниса Перуном или Тором! Если у вечных и великих вдруг будет такое желание — они сами разберутся, кто из них главнее. Мы живём не так долго. И нам надо прожить тот малый срок, что отведён нам Ими под Солнцем, честно! Растить хлеб, ловить рыбу, варить эль, рожать и воспитывать детей. До тех пор, пока на этих землях будет воля моя и моих друзей — да будет так!

— ДА БУДЕТ ТАК!

Десяток языков и наречий, тысячи гло́ток, головы и глаза разного цвета, люди разного роду-племени грянули эту фразу так, что можно было даже не сомневаться — Боги услышали точно.

Глава 13

Черный человек

Уже почти перед самым отбытием из аббатства стояли на крепостной стене, договариваясь об очередных важных и нужных вещах. Без криков, без ругани, и даже почти без споров. Нет, разногласия, конечно, были, но как-то на удивление быстро разрешались. И создавалось такое впечатление, что каждый из участников обсуждения был этим несказанно удивлён. И тому, что вожди собрались в кои-то веки не хвастаться или почести собирать, не добычу делить, не важностью и собственной значимостью мериться. И тому, что если сам Чародей слышал что-то, что было для решения задачи, для дела, полезнее, чем то, что предлагал он или его люди — то не считал зазорным принять новое предложение, да ещё и благодарил искренне того, кто его, предложение то, выдал, не побоясь. Будто и вправду тут собрались те, кто думал не только и не столько о золоте, серебре и блескучих камушках.

На хозяйстве оставляли Стиганда и сотню норвегов с десятком нетопырей. С несложной задачей: не утратить город за те несколько дней, что требовались нам, чтоб прошвырнуться к морю на юг. И продолжить руководить разбором завалов и пожарищ собора. Одного недобитка добрали вчера, когда он исплевал последние отравленные иголки в щит на колёсах, который катили перед собой проходчики, и потом сам себя ужалил, как скорпион. Шли, конечно, очень медленно. Но очень верно. И часть из змеиных кладов выудили на свет ещё вчера.

Старшим по связи оставался тот самый Самуил, торговец разным товаром, что, кажется, даже похудел за эти дни. А ещё поразил невероятно тем, что, принимая участие в разговорах королей и архиепископов, будто в прямом смысле слова наступал на горло национальным чертам, общительности и, так скажем, рачительности. Вот прямо видна была его боль, когда разговор заходил про деньги или хоть какие-то призрачные возможности их появления или расходования. То есть практически на любую тему. Но толстяк крепился изо всех сил и молчал, едва не пла́ча, чем заслужил расположение даже Рыси.

— Сёма, если вдруг шо не так — я ж тебе башку сниму. Цени, чернявый! Остальные, кто меня подводит, гора-а-аздо паскуднее подыхают, прямо не приведи Боги. Не так пакостно, как те, кто Всеслава подвёл или попробовал обмануть, конечно, но тоже хорошего мало. Да какой там мало, вовсе нихрена хорошего, — проникновенно вещал он на ухо торговцу, покрывшемуся мгновенно смертной бледностью и крупными каплями холодного пота.

Но дядин племянник и впрямь оказался приобретением бесценным. А получив вместо двух обещанных пудов сразу четыре, да ещё и авансом, потому как своими глазами никто из нас кораблей на рейде Дувра ещё не видел, и вовсе чуть, кажется, гипертонический криз не заработал от неожиданности.