Меня трясло. То ли от холода — с улицы дуло, а на мне был тонкий ситцевый халат да тапки на босу ногу — то ли от сильных чувств. Я пыталась столкнуть ботинок этого мошенника со своего порога, да куда мне в семьдесят лет справиться с таким бугаем!

— Не скроетесь вы от правды, Мария Львовна, даже не надейтесь. Половина этой квартиры моя, и здесь будет жить мой сын во время учебы. Ничего вы с этим не поделаете.

— Замолчите! Убирайтесь!

Дыхание сбилось. В сердце кольнуло болью. В висках загрохотал пульс. Всем своим цыплячьим весом я повисла на двери, пытаясь захлопнуть ее перед лицом мерзавца.

— Пришло время тайному стать явным, — продолжал толстяк, лихорадочно сверкая поросячьими глазками. — Ваш муж Иван Петрович какое-то время жил на две семьи. Когда работал вахтами.

Ванюша и правда несколько лет работал вахтовым методом. Но это ничего не доказывает! Как и письмо, как и завещание. Наверняка дешевая подделка.

Зрение помутилось. Я моргнула, пытаясь прогнать туман перед глазами, но лучше не стало. В груди жгло, боль отдавалась под левую лопатку.

— И в этот период жизни у него родился сын. На стороне. От другой женщины. Я.

Это неправда. Ваня не мог поступить со мной настолько подло. Я же на старости лет за ним утки выносила, потом, когда он немного оправился от инсульта, на себе его в туалет таскала. А в молодости от перспективной должности отказалась, чтобы быть хорошей женой и матерью. Нашла работу попроще, но с удобным графиком, чтобы мужу и сыновьям уделять больше времени. Не мог человек, которому я всю жизнь посвятила, взять и изменить. Ложь это все! Клевета! Навет.

— Он и мне письмо оставил, — не унимался мужик в пуховике. — Там все написано. Под конец жизни отец раскаялся, что сына бросил, и завещал мне свою долю в квартире.

На грудь словно гирю положили. В ушах шумело. В глазах двоилось. Резкий приступ боли — и я пошатнулась, схватившись за сердце.

— Что с вами? — донеслось словно издалека, сквозь толстый слой ваты. — Мария Львовна?

Теряя сознание, я сползла по стене под дверь.

* * *

Никак не получалось сфокусировать взгляд. По краям зрения клубился белый туман. Коленями я чувствовала твердость холодного камня, ладонями — что-то мягкое и неприятно мокрое.

— Шевелись, бездельница! — раздался позади визгливый женский голос.

Ему вторил другой, столь же пронзительный:

— Что за ленивая корова!

Зрение начало проясняться. Туман отползал.  Я стояла на четвереньках. Прямо перед моим лицом, под руками, была половая тряпка, рядом стояло ведро с водой, от которого отчетливо несло кислой капустой.

Щеки холодило от влаги. Я что, плакала?

— Чего застыла? Уснула что ли? А может, померла?

Это они мне?

Тишину наполнил глумливый смех, будто две шавки залаяли.

Медленно, все еще стоя на четвереньках, я повернула голову и увидела двух девиц, сидящих на лавке. Одна тощая, аки жердь. Про таких говорят: «Суповой набор». А вторая пухлая, рыхлая — ну точно откормленная свинюшка. Да еще и в платье бледно-розовом, обтянувшем складки на животе.

Чудной, однако, сон!

Наверное, задремала перед телевизором, пока гостей ждала. И мужик в пуховике с завещанием мне привиделся. И Игорек со Славиком не звонили. Не было ничего этого. Просто один очень реалистичный сон плавно перетек в другой, более сказочный.

— Чего вылупилась, болезная? — скривилась толстуха в розовом, а ее хилая товарка, настоящий Освенцим, показала десна в довольном оскале. — Работай давай. Пол чтоб до блеска намыла. У нас сегодня гости.

На лавке между девицами стояла корзинка с наливными яблоками.  Свинюшка сцапала один и с громким хрустом впилась зубами в красный глянцевый бок. Похрумкала, похрумкала, а потом взяла да запустила огрызком в меня. Огрызок запутался в моих волосах, и тощая оглушительно заржала.

Этого я, Мария Львовна, мать двоих детей и ветеран труда, стерпеть не смогла. Даже во сне никто не давал права двум здоровым кобылам-лоботряскам ставить старушку на колени и издеваться над ней.

Родители не воспитали, так я уму-разуму научу. Преподам урок на всю жизнь.

Я ожидала, что подняться с пола будет непросто — возраст как-никак, но раз — и я уже на ногах. Ни один сустав не хрустнул. Во всем теле ощущалась невиданная доселе легкость. Впрочем, чему удивляться? Болезни и недуги остались за пределами сна.

— Чего это ты удумала, дрянь? — напряглась тощая, похоже, по выражению лица разгадав мой замысел. — А ну быстро вернулась к работе.

С сердитым видом я вытащила из волос ошметки яблока и швырнула в ведро.

А потом взяла в руки мокрую тряпку.

Под моим грозным взглядом обе девицы на лавке зябко поежились.

На их лицах отразилось нехорошее подозрение.

— Эй, ты чего? — пробормотала толстуха, растеряв всю свою барскую спесь. Ее взгляд метнулся к тряпке в моей руке. — Пол мой, — добавила она тихо и примирительно.

— Вот вы две, — обвела я тряпкой бездельниц, — и мойте. Приучайтесь к труду. Вам полезно.

Ахнув, девицы переглянулись. Губы свинюшки задрожали, тощая набрала полную грудь воздуха.

— Да как ты смеешь! — завизжала она, сверкая глазами. — Ты! Знай свое место, девка подзаборная! Тварь подколодная! Мы — леди, для балов, для любви созданы. А ты — ничтожество, жалкое отребье, грязь под нашими ногами.

Пока скелетина кричала, свинюшка возмущенно кивала головой, ей поддакивая.

— Маменьке на тебя пожалуемся! — у худой от злости слюна изо рта летела, как у тявкающей собаки. — Она тебя из дома на мороз вышвырнет! На снег кинет. В замерзшую канаву.

Ну, хамки малолетние! Еще угрожать мне вздумали.

Руки мои затряслись. В ушах загрохотало. В лицо бросилась кровь.

Ничтожество, значит? На мороз меня, больную пенсионерку?

Размахнувшись, я от всей души хлестнула верещащую жердь мокрой тряпкой по бедру. Жаль, девица сидела. По заднице бы ее! По наглой попе!

— А-а-а! — У тощей жертвы воспитательного процесса глаза полезли из орбит, рот распахнулся так, что в него можно было засунуть лампочку Ильича.

Девица вскочила на ноги, и под весом свинюшки лавка начала заваливаться на одну сторону. Раз — и толстуха розовым студнем шлепнулась на пол. Все ее складки под платьем поросячьего цвета заколыхались.

Упала с лавки и корзинка с яблоками. Крупные спелые фрукты покатились по полу.

— Да как ты смеешь! — костлявая задыхалась от ярости, но близко ко мне не подходила, старалась держаться подальше и боязливо косилась на тряпку в моей руке. — Ты еще пожалеешь! Вот маменька узнает, слезами умоешься. Мало не покажется!

Толстая, бешено вращая глазами, на коленях поползла к открытой двери, из которой тянуло прохладой.

— Старших надо уважать! — сказала я.

— Старших? Да у нас с тобой разница один год, — вопила тощая. — Ты всего на одно лето меня старше.

Что за чушь она городит?

Тем временем свинюшка добралась до выхода, поднялась на колени, вцепилась пальцами-сардельками в дверные косяки и заорала дурниной:

— Матушка! Матушка, спасите! Мэри сошла с ума! Она Клодетту убивает!

Убиваю? Да я всего раз ее для профилактики шлепнула.

Не прошло и минуты, как из глубины дома донесся слоновий топот. Аж стены и пол затряслись. На губах убиенной Клодетты растеклась торжествующая улыбка, глаза мстительно заблестели. Взгляд словно говорил: «Готовься! Сейчас получишь».

Свинюшка с грацией бегемота кое-как поднялась с колен и выкатилась за дверь. И тотчас в комнату влетел разъяренный вихрь — дородная женщина в бордовом платье до пят. Ее седые волосы были собраны в высокую прическу, брови сбриты и нарисованы коричневой краской — две тонкие нелепые дуги. Под горлом сверкала большая нефритовая брошь.

— Что случилось? — прорычала женщина, задыхаясь после бега. Ее массивная грудь тяжело вздымалась, на обвисших щеках проступили красные пятна.

— Маменька, — из глаз тощей покатились самые настоящие слезы. — Она меня изби-и-ила. — Длинный тонкий палец ткнул в мою сторону. — Грязной вонючей тряпкой. По лицу-у-у.