– Стойте! – крикнула Феминора. – Это гендерная дискриминация точек!

– Это оптимизация, – устало возразил один из Перестрахновых. – Точки – излишество, их затраты на обслуживание не заложены в семейный бюджет здравомыслия.

– У вас здравомыслие – в кредит, – сказала Великая княгиня ровно. – И платёж по нему – смех.

Я шагнул вперёд. На запястье «Ы» тихо шевельнулась: «Пора».

– Господа формалисты, – сказал я вежливо. – Верните «ё».

– На каком основании? – спросил второй Перестрахнов. – В пункте «о» подпункта «е»…

– На основании необходимости назвать вещи тем, чем они являются, – ответил я. – Люди – делают вещи вещами, помните? Без «ё» мёд – это мед, и лежит в аптеке, а не на столе.

Сзади кто-то тихо захлопал. Мы обернулись. У дверей стоял Ж. Пт. Чатский – гладко, сухо, как таблица истинности.

– Браво, Герой, – сказал он. – Метафора у вас сегодня тяжёлого строя. Но, увы, конкурентоспособность торжествует: с «ё» слишком много требовательных смыслов. А с «е» – гладко.

– Гладко – не значит верно, – медленно произнесла Великая княгиня и встала рядом со мной так близко, что типографская гарь в зале приобрела аромат ванили. – Верните нам мёд, ёжиков и трёп. Мы привыкли к этим словам как к людям.

– Жаль, – мягко вздохнул Ж. Пт. Чатский – Я-то надеялся, что вы поддержите реформу. У Толстоживых прекрасная дисциплина столов.

– Столы мы любим, – ответила она. – Но без точек даже сливочное масло – не масло, оно на хлеб не намазывается.

Феминора уже неслась к пульту. Перестрахновы подняли табличку «Не вмешиваться!», но Феминора была равноправием на ногах: шлёп! – и табличка превратилась в разделочную. Я, чтобы не загромождать сцену назиданием, сделал проще: дернул за шнур аварийной совести. Цех затрясся, как человек, вспомнивший ребячество, и машина чихнула двумя точками – прямо нам в ладони.

– Лови, – сказал я Великой княгине. Она поймала и подбросила – они изящно встали над «Е», как две серьёзности в нужном месте.

Вакуумный точкосос завизжал и рванулся в мою сторону. Я отступил, а он – прямо на Феминору.

– Держи меня за руку! – крикнула она мне, и я держал.

– Похоже, прибор напился, – хмыкнула Феминора. – Теперь с ним надо по-человечески.

Перестрахновы поняли, что дело пахнет не протоколом, а самостоятельной удачей, и бросились бежать, прихватив чемодан с блёстками «Единый Е-стандарт». На пути их остановил садовник с секатором: чик – и чемодан стал футляром для совести. Совесть туда не поместилась и убежала в окно.

– Неплохо, – признал Ж. Пт. Чатский, закручивая трость. – Но это был лишь полевой эксперимент. Основной узел усмирения «ё» – в другом месте.

– Где? – спросил я.

Он улыбнулся скобкой:

– На Площади Разумного Упрощения. В полночь. Если успеете – спасёте «ё» до конца. Если нет – город сдастся произношению «е» навсегда. Выбор между ясностью и удобством – это всегда о вас, Герой.

Он сделал полшага к теням – и растворился, как чернила в воде.

Наступал вечер. Мы шли по улицам, и город менялся. Что-то вернулось: лёд на лотках перестал быть ледом, у мальчишек снова в руках йо-йо, а не загадочные «йо-yo». Но в витринах всё ещё скреблось «е», стараясь подменить лёгкую смесь смеха и точности на правильную сонливость.

– Успеем, – сказала Великая княгиня, сжав мою ладонь на секунду дольше, чем позволяет этикет. – Я не готова жить без ёлок и трёхслойного «нё-ня-не».

– А я без ежовых рукавиц – сказал дед с гармошкой, вытирая глаза. – Без них власть забывает, что мы – люди.

– Дорогой Читатель, – шепнул я, пока мы бежали под фонарями, – если ты ещё видишь две точки над улыбкой, кликни на лайк и про библиотеку не забудь. Без них даже «любовь» превращается в «любов», и это звучит как насморк.

На Площади Разумного Упрощения нас встретила сцена из театра реформ. На постаменте – стеклянный саркофаг, в нём – большая городская «Ё», та самая, из сейфа, только теперь обвязана проводами. По углам – четыре вентилятора стандарта, гонящие ветер уравнивания. На зрительских местах – Перестрахновы с блокнотами «Сверка выгоды». Сбоку – команда лиловых фраков, ставящих печати на каждую чью-то попытку возмутиться.

И, разумеется, на ступенях – Ж. Пт. Чатский, как всегда вовремя, как всегда там, где петля смысла ровно смазана.

– Внимание, граждане, – сказал он так, что стало слышно солнцу за горизонт. – Сегодня мы окончательно узаконим удобство. «Ё» – слишком капризная буква; она требует внимания, точности, заботы. Мы предлагаем освободить вас от этого труда. Согласны?

Толпа – половина усталая, половина любезная – пожала плечами. Плечи города в такие минуты – слабейшее место: плечи всегда готовы нести чужой выбор.

– Нет, – громко сказала Принцесса. – Мы не согласны. Мы попробовали жить без «ё» и стали дразнить слова вместо того, чтобы любить. Нам неудобство заботы – по душе.

– Сентимент, – вздохнул Ж. Пт. Чатский – Но я ценю смелость. Давайте так: если вы, Герой, сможете вернуть «ё» из саркофага без разрушения установки, мы допустим вариативность. Если нет – город переходит на «е», и это закрепляется уставом речи.

– Договорились, – сказал я. – Только не мешайте.

Я подошёл к саркофагу. Внутри «Ё» смотрела на меня с жалобной гордостью. Пальцы тянулись к стеклу. Но вокруг него – сетка полевых рамок: тронешь – и тебя выпрямит до штампа. На запястье «Ы» сверкнула крошечным упрямством.

– Осторожнее, – прошептала Великая княгиня. – Тут всё рассчитано, как диета: шаг влево – вина, шаг вправо – стыд.

– Хорошо, – сказал я и не стал ни влево, ни вправо. Я стал вверх.

Всегда есть третий ход, если не лениться смеяться. Я вытянул руку, как будто пробую дождь, и произнёс тихо, не заклинание – анекдот, которому меня учила жизнь:

– «Вложи в дурака знания – и тайна вклада гарантирована», – а затем громко добавил: – Если вы сомневаетесь в необходимости буквы Ё, то сравните две фразы: «Все выпили» и «Всё выпили». Всего-то две точки, а какой трагичный поворот сюжета.

Стекло задрожало – не от магии, от неудобства. Установка кашлянула (ей намекнули, что она – парикмахер, но неловкий). В эту паузу я мизинцем коснулся клапана – чуточку – и повернул его в положение «вежливый сервис». Воздух сменил направление: вместо высасывающего задула обратная тяга – возвращательная. Две точки стучали по стеклу: тук-тук. Стекло поплыло, как не слишком удачная уверенность.

– Нарушение! – закричали лиловые фраки. – Нарушение регламента простоты!

– Вы переключили бы установки на «человеческое обслуживание», – подсказала Феминора рабочим голосом. – Это же и вам проще: когда люди довольны, протокол пишется сам.

Перестрахновы замялись: протокол, который пишется сам, – мечта всякой осторожности. Ж. Пт.