Обладатели второй группы — творческие и надежные, но могут проявлять излишнее упрямство.

Третья группа крови наделяет человека страстью, энергией и непредсказуемостью.

А четвертая группа крови говорит о спокойном и рациональном складе человека с некоторой рассеянностью.

Глава 7

— Хорошо, — выдохнул я, потирая переносицу. — Допустим. Я помогу. Но сначала…

Я сделал паузу, подбирая слова.

— Мне нужно доказательство, — сказал я, глядя ей прямо в глаза. — Неопровержимое. Что вы — не плод моего воображения.

— И что мне сделать? — Мей вопросительно подняла бровь.

— Я хочу, чтобы вы рассказали мне что-то. Что-то, чего я не могу знать. Что-то, что знаете только вы.

Мей на секунду задумалась, а потом криво усмехнулась.

— Какой умный ты, Херовато, аж страшно. А как ты, гений, поймешь, что это не твой же мозг тебе сейчас байку подгонит, чтобы ты в этот развод поверил? Это же замкнутый круг.

Она была права. Эта женщина умна до неприличия. Но у меня был план.

— Мой мозг вполне мог придумать и это. Он вообще парень с фантазией, — я улыбнулся. — Я проверю. Расскажите мне что-нибудь. Какой-нибудь случай из жизни отделения. Что-то, что я смогу потом переспросить у Савамуры. Если ваши показания совпадут с его, я вам поверю.

На ее лице промелькнуло понимание.

— Неплохо, — кивнула она. — Логично. Научный подход. Я согласна.

На следующий день, ровно в девять утра, дверь моей палаты распахнулась, и в комнату вошел Савамура. В руках у него был пакет с фруктами, а на лице сияла его фирменная улыбка. Мей, до этого момента меланхолично стоящая у окна и смотревшая вдаль, тут же обернулась и замерла, с интересом наблюдая.

— Доброе утро, — бодро сказал Савамура, ставя пакет на тумбочку. — Как самочувствие? Готов сегодня побить свой рекорд по безделью?

— Привет, — я улыбнулся в ответ. — Даа, безделье — не то слово…

Зато преследующие галлюцинации в виде одной нашей дорогой профессорши — то.

Мы поболтали о всякой ерунде. О погоде, о том, что профессор Томимо снова проиграл какому-то особо богатому пациенту в гольф и теперь ходит злой, как сто чертей. Я краем глаза поглядывал на Мей. Она молча слушала, скрестив руки на груди, и на ее лице было написано нетерпение.

— Слушай, Савамура-сан, — начал я как можно более непринужденно. — Скучно тут до одури. Расскажи какую-нибудь байку из жизни отделения. Ну, знаешь, что-нибудь забавное. Как кого-нибудь из профессоров разыграли, или как кто-то где-то накосячил.

Савамура хитро улыбнулся.

— О, этого добра у нас навалом, — он потер руки. — Историй у меня полно. Ну, например, говорят, что наш дорогой профессор Томимо, однажды, на своем первом году в роли самостоятельного хирурга так боялся идти на свою первую самостоятельную операцию, что решил симулировать приступ…

— … пищевого отравления, — закончила за него Мей, усмехаясь. — Он сожрал три просроченных бенто, которые надыбал в холодильнике в ординаторской, и полночи провел в обнимку с фаянсовым другом. Операцию в итоге провел другой хирург.

Я уставился на Мей, потом на Савамуру, который сказал все то же самое.

— Но самое смешное, — продолжал Савамура, — что пациент, которого он должен был оперировать, оказался сыном бывшего главврача. И когда все вскрылось, Томимо-сенсея заставили месяц драить полы во всем отделении.

История в точности совпадала. До последней детали.

— А… а что насчет Теруми-сенсей? — спросил я, чувствуя, как по спине пробегает холодок. Неужто…?

— О, с Демонессой все гораздо интереснее, — Савамура подался вперед. Видимо, настолько увлеченный рассказом, он наконец-то не стал вздрагивать, когда я назвал ее имя. — Это почти легенда. Когда она была на втором году ординатуры, в больницу привезли какого-то важного политика с инфарктом. Все бегали, суетились, профессора совещались. А она…

— … просто взяла и вхреначила ему стент, — снова вмешалась Мей, подходя ближе. Она остановилась за спиной Савамуры и заглянула мне прямо в глаза. — Пока эти старые пердуны рассуждали о тактике лечения, я смекнула, что у нас есть окно в пятнадцать минут, пока у дядьки не разовьется необратимый некроз миокарда. Я подмахнула подпись заведующего на разрешении на операцию и сделала все сама.

Я слушал ее, и у меня волосы на голове шевелились. Подделать подпись. Провести стентирование в одиночку, будучи ординатором. Это было не просто смело. Это было ужас как смело.

— Она спасла ему жизнь, — закончил Савамумура. — Политик выжил и потом стал чуть ли не министром. Но скандал был жуткий. Ее чуть не уволили. Говорят, ее спас профессор Ишикава. Он взял всю вину на себя, сказал, что это он дал устное распоряжение.

Мей сказала все в точности, как Савамура, но все же мне нужно было еще.

— А еще что-нибудь?

— Ну, например, была одна нашумевшая история. Года два назад. Этого в официальных отчетах точно нет.

Я напрягся. Мей тоже заинтересованно подалась вперед.

— У нас тогда лежал один очень важный пациент. Национальное достояние, знаменитый каллиграф, мастер Хорикава. Старик был упрямый, как осел, и с характером, как у разъяренного шершня. Ему нужна была срочная операция на сердце, а он в отказ. Говорил, что «предпочитает умереть с кистью в руке, а не под ножом мясника». Все профессора вокруг него на цыпочках ходили, уговаривали, а он ни в какую.

— Этот старый хрыч решил, что красиво умереть — это его magnum opus. Идиотизм в чистом виде. Его каллиграфия была гениальна, а вот мозги, видимо, все ушли в тушь, — раздался тихий, язвительный голос Мей.

Я замер, глядя на Савамуру.

— И что дальше? — поторопил я его.

— А дальше, — Савамура понизил голос до шепота, — в его палату вошла Мей-сенсей. Одна, без медсестер или других хирургов. Пробыла там минут пять. Мы за дверью слышали только грохот. А потом она вышла с абсолютно невозмутимым лицом, а следом вылетел взбешенный мастер Хорикава и заорал на весь коридор, что он согласен на операцию, но только для того, чтобы выжить и лично придушить «эту наглую девчонку».

— Я взяла его драгоценный чернильный камень, которому было лет триста, и уронила камень на пол. Случайно, конечно, — прошелестел голос Мей, полный самодовольства.

— … никто так и не знает, что она ему сказала, — продолжал Савамура,