Мне пришлось потратить еще минут десять, убеждая ее в серьезности ситуации. В ход пошли и страшилки про возможные последствия, и обещания, что в больнице ее быстро поставят на ноги. В конце концов, она, хоть и с неохотой, но согласилась.

Мы спустились к карете.

Григорий сидел на сиденье с закрытыми глазами и, кажется, дремал. Когда я открыл дверь, чтобы помочь Лике сесть в кузов, в нос ударил характерный запах. Нет, не медикаментов. А чего-то покрепче.

Тот самый аромат перебродившей настойки, который я уже улавливал у него утром, только теперь он был гораздо сильнее. Это меня сильно насторожило. Одно дело — прийти на смену с легким похмельем, и совсем другое — принимать на грудь прямо во время дежурства.

Пока Григорий не видел, я незаметно поднес руку к его нагрудному карману и активировал «Сонар». Так и есть.

В кармане, помимо каких-то бумажек, четко светилась небольшая плоская фляжка, наполовину пустая. И рядом с ней — пачка ассигнаций от барона.

Ну, Григорий, ну, удружил!

Только вот доказать, что деньги эти принадлежат барону фон Штернбергу, а не были, скажем, его личными сбережениями, которые он просто носит с собой, было практически невозможно. Да и фляжку он мог выкинуть в любой момент.

Мы приехали в нашу Центральную Городскую Больницу — которая представляла собой целый медицинский городок, где располагались все отделения, от приемного покоя и реанимации до узкоспециализированных клиник.

Лику быстро передали на руки дежурным врачам, которые, услышав про «Стеклянную лихорадку» с подозрением на осложнения, тут же засуетились. Григорий, который к этому времени немного протрезвел или просто сделал вид, отправился сдавать смену, так как наше дежурство уже подходило к концу.

А я остался в коридоре, раздумывая, как поступить.

С одной стороны, пьянство на работе, особенно на такой ответственной, как скорая помощь, — это недопустимо. В прошлой жизни я за такое увольнял врачей на раз-два, без всяких сантиментов. Потому что цена их ошибки, их заторможенной реакции или неверного решения могла стоить человеку жизни.

И тут соблазн пойти и доложить обо всем Фёдору Максимовичу Волкову, своему непосредственному руководителю, был очень велик. С другой стороны, Григорий, хоть и раздолбай, но все-таки мой напарник. Дилемма, однако. Но чаша весов все же склонялась к тому, чтобы рассказать. Безопасность пациентов превыше всего. Я уже решил было пойти искать кабинет Волкова, чтобы поделиться своими опасениями…

Но тут меня кто-то окликнул. Я обернулся и с удивлением узнал в подбежавшей ко мне женщине мать Сеньки. Вид у нее был совершенно потерянный, глаза заплаканные.

— Господин лекарь! Илья! — она схватила меня за руку. — Слава богу, вы еще здесь!

— Что случилось? — я сразу напрягся. — Как Сенька? Я думал вас уже выписали давно!

— Ему плохо, Илья! Очень плохо! — она почти плакала. — Его только что осматривали, какие-то анализы брали… А лекари… они ничего не могут понять! Говорят, не похоже на «стекляшку», а что — не знают! Он все время кашляет, задыхается… Илья, миленький, пойдите к ним, скажите им! Скажите, что вы тогда у Сеньки увидели, в квартире! Может, это поможет! Пожалуйста!

Я нахмурился. Это было очень странно. От той мази, что я ему дал, такого сильного и продолжительного эффекта быть не должно. Она должна была вызвать лишь кратковременное обострение, чтобы привлечь внимание, а не такое вот резкое ухудшение.

Что-то здесь было не так. Совсем не так.

Глава 4

Я поспешил за матерью Сеньки, которая почти бежала по длинному больничному коридору, то и дело оглядываясь на меня с отчаянной надеждой в заплаканных глазах.

— Как вас зовут? — спросил я на ходу, стараясь говорить как можно спокойнее, чтобы хоть немного ее успокоить.

— Марина… Марина Ветрова, — всхлипнула она. — А вас Илья, я помню…

— Да, Марина. Не волнуйтесь так, сейчас во всем разберемся.

Мы вошли в палату, больше похожую на небольшой бокс интенсивной терапии. Сенька лежал на высокой функциональной кровати, опутанный проводками, подключенными к пищащим и мигающим приборам.

Он был очень бледен, взгляд его испуганных глаз был усталым, полуприкрытым, а дыхание — частым и поверхностным. Рядом с ним стоял уже знакомый мне дежурный врач, Аркадий Александрович Конюхов, и еще одна медсестра, которая что-то записывала в историю болезни.

Вид у Конюхова был озабоченный и немного растерянный.

— А вы что здесь делаете, Разумовский? — Конюхов удивленно вскинул на меня брови, когда я вошел следом за Мариной. В его голосе явно сквозило недовольство. — Адептам из скорой помощи не место в палате интенсивной терапии, если вы не забыли. Мы тут сами как-нибудь разберемся.

Я уже открыл было рот, чтобы вежливо, но твердо объяснить причину своего появления, но тут в разговор вмешалась Марина.

— Аркадий Александрович, это я его попросила! — с неожиданной горячностью выпалила она. — Илья… то есть, адепт Разумовский… он еще дома сказал, что у Сеньки не просто «Стеклянная лихорадка», а что-то гораздо хуже! А вы… вы даже диагноз поставить не можете, только руками разводите и говорите «такая вот стекляшка с осложнениями»! Может, хоть он знает, что с моим мальчиком! Пожалуйста, выслушайте его!

Конюхов явно не ожидал такого напора от убитой горем матери. Он перевел взгляд с нее на меня, потом снова на нее. На его лице отразилась сложная гамма чувств: от раздражения и уязвленного профессионального самолюбия до слабой искорки надежды — а вдруг этот наглый адепт действительно что-то знает?

— Ну, хорошо, Разумовский, — он снисходительно махнул рукой в сторону стола, где лежала толстая папка с историей болезни Сеньки и стопка свежих снимков-эфирограмм. — Раз уж вы здесь, и матушка так настаивает… Ознакомьтесь. Может, действительно, свежим взглядом что-то заметите, чего мы, старики, не видим. Хотя, признаться, сомневаюсь.

Я кивнул и подошел к кровати Сеньки. Мальчик с трудом приоткрыл глаза и, узнав меня, слабо улыбнулся.

— Дядя… лекарь… здравствуйте, — прохрипел он.

— Здравствуй, герой, — я постарался, чтобы моя улыбка была максимально ободряющей. Положил ему руку на лоб, как бы проверяя температуру, а сам быстро пробежался по его состоянию «Сонаром». Картина была не лучше, чем дома, а местами даже хуже. Опухоль явно не дремала. — Как ты себя чувствуешь?

— Дышать… трудно… — прошептал Сенька, и в глазах его блеснули слезы.