С тяжелым сердцем покидали они поле боя, засеянное обломками бронетехники и политое кровью товарищей.

А на рассвете в кратер вошли силы вермахта.

Двое в серых пропыленных скафандрах стояли на краю осыпавшейся траншеи, на восточном валу кратера, оглядывали оставленное русскими хозяйство. Один из них, низенький и толстенький, был майор ветеринарной службы, второй, высокий и сухой, – главный военный дирижер.

– Кто бы мог подумать, – сказал толстяк добродушно, – что у этих иванов было всего две батареи.

– Да, – густым басом ответил высокий, – никто.

Толстяк поковырял носком сапога бугорок, покрытый спекшейся коркой.

– Смотрите, Ганс, еще один русский офицер. Кажется, комиссар.

– Похоже на то, – сказал высокий, разглядывая золотые нашивки на обгоревшем клочке скафандра.

Толстяк смотрел на близкие горы Ливия.

– А все-таки признайте, – сказал он вдруг, – эти русские дрались, как настоящие герои. Что вы думаете, Ганс?

– Пожалуй, и тут вы правы, Дитер.

– А всё почему? – спросил толстяк и сам же ответил: – А всё потому, Ганс, что они слепо верят этой своей красной пропаганде о бессмертном Сталине. Чудаки, ей-богу! Им, беднягам, и невдомек, что Сталин уж лет сто как помер.

– Они об этом даже и не догадываются, Дитер.

– Вот-вот, стали бы они жертвовать жизнью за того, кто давным-давно обратился в прах.

Некоторое время они молчали.

– А я вот слышал, – заговорил спустя минуту дирижер, – что наш великий фюрер тоже… того…

– Тише! – зашипел на него ветеринар и быстро оглянулся. – Под трибунал захотели? И пришло же вам такое в голову!