– Мяяяясо! – хриплый крик бьется в голове, и затылок сводит от ужаса.

Падает отвязавшаяся от луки палатка – жеребчик в панике вскидывает задом, Катя заваливается, обдирая лицо об жесткую гриву, но чудом выправляется. Они влетают в реку, ледяная вода хлещет в сапоги, течение слишком сильное, надо было чуть выше; конь рвется вперед резкими прыжками, оскальзывается на камнях, едва не падая. За шумом реки не слышно, что творится за спиной, Катя пытается оглянуться, но конь снова дергается, и она пытается удержаться за повод, раздирая запрокинувшему голову жеребчику рот. Грохот воды становится оглушительным, брызги и пена порога слепят, леденеет между лопатками.

Вода в Сугойне красная.

Жеребчик встряхивается, жалобно ржет, и, припадая на изрезанную о камни ногу, неловко рысит, догоняя группу. Катя цепляется за луку, ее болтает, вытряхивает из седла, но тут из-за деревьев доносится ответное ржание, и конь переходит на шаг. Она выезжает на поляну – группа сбилась в кучу, Миша снует между конями, подтягивая перед подъемом подпруги. Он матерится, увидев раненую ногу жеребчика; Катя покорно кивает и начинает раздавать консервные банки, чтобы разгрузить арчимаки.

– Есть хочу, – тянет один из туристов ужасающим басом, и группа взрывается хохотом.

Кате не смешно. Она хочет есть. Она хочет… Нет – что-то в Кате хочет есть, хочет впиваться зубами в живую плоть, хочет быть смятым грубыми руками. Ее светлая кожа – прозрачная оболочка горячей жадной крови. Ее здравые мысли – хрупкая скорлупа вокруг живой багровой тьмы. Катя двигается механически и все посматривает на тропу, уходящую вверх, в Ишмёша, в густую таежную чащу, домой. Домой?… Катя не знает, есть ли туда обходной путь; почему-то ей кажется, что есть. Макс не станет догонять. Он будет покорно ждать наверху.