Резвясь и играя, панибрат Геродота и сын лошади Пржевальского заржал жеребцом.

Игорь Иннокентьевич страшно заскрипел зубами и выключил резвеца. Марина молча плакала. Оставалось только ждать. Ждать, когда волосатая лапа, сверкнув золотой печаткой, не сотрет навеки имя Россия и не выведет паучьими жирными раскоряками по среднерусской возвышенности - К А Ф К А З.

А через неделю уличной бандой была изнасилована дочь.

Еще через неделю Лена вскрыла вены.

- Ты не мужчина, ты - тряпка, ничтожество! Ты не посмел, ты не смог нас защитить!

Марина сорвалась дома, после похорон, оставшись с мужем наедине. Кричала в лицо, а Игорь Иннокентьевич лишь беспомощно ломал пудовые кулаки и кусал губы. Отошла не скоро, когда черный креп ночи наглухо затянул окна.

- Извини, Игорь, я не имела права так говорить, я... я была не права. И я согласна на твой эксперимент.

- Слава богу. Идею жалко, ведь идея красивейшая.

- Чем только заплатим за эту красоту? А ведь платить придется.

Но на эти слова Игорь Иннокентьевич ничего не ответил.

На подготовку побега в будущее ушел целый год. Само устройство генетического скачка не затянулось, но оборудование надежной пещеры отняло массу сил. Жили на Урале, в пыльном рабочем городке, и каждый день уходили в горы; таскали оборудование, маскировали вход, обрывающийся прямо над рекой.

Сборы закончились в мае. Игорь Иннокентьевич втянул лестницу. Прежде чем задраить логово, огляделись окрест. Чахнущий, даже в весну, лес. Загаженная речка, погибающий от водки городок вдалеке.

Чем встретит новый век? Счастливым миром? Или каменистой пустыней с рыскающими кругом шайками? Марина погладила пудовый кулак мужа. Пальцы разжались, прикрыли милые плечи. Они вместе. У них есть любовь. Им было что терять. Поэтому они смело шагнули в черную бездну глубиной в век.

* * *

И проснулись они, и узрели прекрасный цветущий мир, звенящий утренними звездами. И рыба билась в кристальной реке, и кудрявые аллеи вели к граду, и небо было в алмазах.

И спустились они к пышному граду, и встретили их вечно улыбчатые люди, и улыбки эти были страшны. Словно распахнулись по всему белу свету дверцы лифтов, и заклинили навеки те дверцы ломами.

И заломили им руки за спину улыбчатые люди, и развели в разные стороны, и, скрутив, привязали к койкам. Сделали уколы. А сделав уколы, объяснили. Все объяснили. Как есть. Что уничтожение мафии убило семью. И жить им теперь смертельно счастливо в мире, где каждый счастлив в одиночку.

И бились они в руках санитаров, и затихали. А затихая и начиная улыбаться, улыбаться, улыбаться, они все хотели что-то сказать улыбчатым людям, но не могли. А губы их все равно упрямо шептали и шептали...

... в теплой, душистой ванне,

не слыша никаких прощаний,

открыть себе жилы,

и чтоб в длинное окно у потолка

пахло левкоями,

светила заря

и вдалеке были слышны флейты.*

* М.А. Кузмин. Поэт Серебряного века.