Досадно было Сашку глядеть на парней, на их ленивый страх перед чертовщиной. Разве в коммунии, за которую дрался Сашко, будет место суевериям? И Сашко решился. Мотря, с партизанской хваткой, хлопнув Сашка по плечу, рубанула:

— Правильно, нечего идеи разводить. Ни один чертяка не устоит перед пролетарской пулей!

Когда сумерки сгустились, Сашко с Мотрей залегли у двух валунов, что издавна лежали у тропинки, ведущей от Олесиной поляны к кладбищу. Камнями-братками прозвали их на селе. Траурные процессии проходили мимо них многие и многие лета, и часто в скорбном бессилии опускались на эти камни люди, проводившие в последний путь своих близких.

Ночь была душной и темной. Звезды, и те куда-то попрятались. Было очень тихо. Молчала Мотря, молчал и Сашко. Жутковато стало. Но Сашко запомнил слова своего полкового комиссара, что нет в природе бога и нет черта, а есть Совесть человеческая, Правда человеческая и Труд человеческий, перед которыми навсегда отступит темнота. И лежал он здесь за эту Правду человеческую. Смелый ты, Сашко, парень, и смелая подруга твоя по идейности Мотря, которая, когда будет построена коммуния, попригожеет и подобреет.

А вдруг приведение не придет? Как быть тогда? Многие на селе знали, куда вы пошли. И не поверят вашей правде и не пойдут за вами к тому, куда вы ведете, скажут, что брехал все Сашко: и бог есть, и черт есть, а поп Пантелей — заместитель их на земле, его и слушать надо.

Но вот что-то забелело и двинулось от кладбищенских ворот вниз по тропинке. А может, померещилось Сашку?

— Не промахнись, хлопчик, идет проклятое, — выдохнула в лицо Сашку Мотря.

Сашко крепче сжал карабин.

Саженными шагами шло оно, огромное, белое, быстро спускаясь по тропинке, будто парубок спешил на свидание к дивчине своей на Олесину поляну. Но, приблизясь к валунам-братьям, привидение остановилось, тревожно закачалось и замерло. Может, и оно знало о комсомольской засаде, да отважилось своей кривдою побить Сашкову правду? Ой, не отступит Сашко перед чертом, как не отступил он под дулами ружей беляков, не тому учили его добрые люди.

— Стой! — крикнул Сашко не своим голосом. — Стой, стрелять буду!

Охнул в ночи карабин.

Привидение качнулось и рухнуло наземь.

Сашко, отбросив карабин, выскочил из-за валунов. В несколько прыжков он оказался у бьющегося тела, обернутого в белые простыни. Рядом валялись деревянные ходули. Сашко нагнулся и с силой отдернул белый холст. Показалась голова привидения. Сашко узнал Василя. Сопя, Василь поднялся с земли, освобождая ноги от холстины.

— Испугался, думал в меня стрелять будешь, — глухо сказал он Сашку.

А Сашко молчал. Так и стояли они друг перед другом: один высокий и тонкий, другой рыхлый, ссутулившийся.

— Гад ты, Василь! — наконец выговорил Сашко чужим для Василя голосом. — Собирай свою комедь, в село пойдем.

Подошла Мотря с карабином.

И пошли они втроем вниз по тропинке к селу. Впереди сурово молчавший Сашко, а за ним робко поспешавший Василь, неся в руках свою «комедь»: холстины с ходулями. Сзади шла Мотря.

Засмеяли Василя на селе. На люди теперь не показывался, Сидел в хате с отцом, «жития» читал.

А село тревожилось, радовалось. Из губкома бумагу прислали: Ленин землю дал! Декретом ее называли. Слышали мужики о декрете и раньше, еще когда под Деникиным да Махно были, слышали, ждали да все не верилось, сбудется ли? Вот и сбылось! Выходили в поля, рассматривали землю, прикрываясь от солнца ладонью. Землица ты наша, кормилица! И слово-то «Ленин» какое ласковое!

Собрались мужики на сходку. Комитетчики в центре. Пришли и почетные селяне, стояли насупившись, только бороды от волнения подрагивали.

— Кому поручим верховодить нарезкой? — спросил у собравшихся председатель Совета Семен Рачко, мужик длинный и худой, восторженно оглядывая всех. Был Семен безземельным и безлошадным. С четырнадцати лет мыкался по хуторам. Сегодня он пришел на сход, как на праздник — в расшитой рубахе.

— Сашка Грачика! — крикнул кто-то.

— Грачика, Грачика! — поддержали мужики. — Он парень бедовый!

Сашко, смущенный, стоял перед сходом.

— На том и порешили, Сашка Грачика изберем, — заключил Семен Рачко. — Сумел добре воевать за землю, сумеет и нарезать ее людям.

— Выходи на круг, слово тебе даем, Грачик!

Расступились мужики. Ждали, что скажет суровый парень в звездастом шлеме.

«Чего говорить-то им, мужикам?» — оробевши, думал Сашко. Не приходилось ему еще речи держать. И вдруг среди радостных мужицких лиц он увидел красную морду Данилы Борща, который нагло протиснулся вперед и буравил Сашка своим черным оком, второе-то бельмом поросло. Мать Сашка померла на свекольнике у Данилы. Доконал ее голодом и работой. Свиньи Данилины ели лучше, чем наймички. Придя с войны, не застал Сашко матери.

Не отрывая бешеных глаз от красной морды Данилы, Сашко крикнул:

— Все правильно, мужицкой стала земля! Нам ее пестовать теперь, чтобы не было в селах убогих и сирых, батраков и наймичек. Не дадут в обиду Советы трудовой люд.

Шаркнул глазом по мужицким лицам Данила и сник за чужими спинами.

Так ленинский Декрет о земле положил начало новой жизни белозирцев. Трудное это было начало.

Из уезда приехал землемер Карл Шварц, сухонький, белобрысый немец, очень спокойный, очень рассудительный.

— Ви не спешите, Гратшик, нарезка есть очень серьезный работа, — говорил он Сашку.

Рачко и Сашко согласились со Шварцем, что начать нужно с перемера всей земли.

Мужики ходили за землемером, иногда мешали ему, торопили:

— Не тяни, Карла, пахать скоро.

Лето подходило к концу. Дождей не было. Потемнела стерня на полях. Пылили дороги. Только вечера приносили прохладу. Темное небо освежало землю, увлажняло побуревшие травы. Неугомонно стрекотали кузнечики.

Сашку в эти последние дни лета не хватало времени. Или дни стали короче? Он мотался то в уезд, то с Карлом на поля, то успокаивал мужиков, споривших о ближних и дальних участках, где шла нарезка земли. Его слушали, ему верили.

«Для мира порадей!» — говорили мужики.

И он «радел» до боли в суставах, до тошноты от голода — ел-то раз в день затерку, которую варила ему крестная.

— Изведешься, парень, вон глазищи одни остались, — качала головой она, глядя, как крестник уминает похлебку.

Вечерами, через огороды к нему прокрадывалась Галинка.

— Сокол ты мой! — шептала она.

В эти минуты он забывал обо всем. И было ему блаженно и покойно подле любимой.

А когда она уходила, Сашко находил узелок, в котором лежали пироги и яйца, сваренные вкрутую, или чистая рубашка.

Он всегда краснел, находя узелок, хоть в хате никого и не было.

Однажды поздно к нему пришел Василь.

— Здорово,