Шарахнуло раз, другой. Во второй раз, видимо, попали куда нужно: стрельба враз стихла, затопали совсем рядом, меня поволокли дальше. Ноги снова цеплялись за камни — мне казалось, что левая всё-таки больше.

К боли я не то чтобы привык. Потом, в Бурденко, доктор мне объяснил: наступает порог, за которым мозг просто вынужден блокировать входящие сигналы от измученного тела. Наверное, именно этому самому порогу я и обязан сохранившимся рассудком.

— Та-ащ прапорщик, он чего-то посмотреть хочет.

— Ну так помоги, пусть посмотрит. Не того ещё навидался…

Крепкие, жёсткие руки помогли мне подобраться к иллюминатору и увидеть наконец, как уходят вниз опостылевшие горы. Меня хватило на полминуты, не больше. Потом я обессилено уронил голову, и всё те же руки бережно уложили меня на вибрирующий рифлёный пол.

— Лежи, старлей, лежи, теперь всё нормально будет…

Сквозь пелену между веками я видел уставших бойцов. Кто-то просто откинулся, как я, и дремал прямо в полном снаряжении. Кто-то, зажав коленями автомат, перебивал магазины из окрытого цинка. Я смутно помню их лица, я вообще всё помню смутно. То ли мне грезилось, то ли было на самом деле — вода лилась на грудь, я мычал сквозь стиснутые зубы, и кто-то терпеливо придерживал мою голову:

— Попей, братишка, попей… Сержант, воды дай ещё…

Вот чего я не забуду точно, так это звука, с которым «вертушка» шла вверх по ущелью. Пульсирующий, тугой звук толкаемого лопастями воздуха отражался от близко стоящих скал, возвращался в открытый люк, отдавался в груди. Он пробивался сквозь гул работающих двигателей, он казался самой дивной музыкой, которая только существует на свете.

Лёжа на заботливо подстеленной кем-то плащ-накидке, я чувствовал, что губы мои, разрывая свежезажившие струпья, против воли расплываются в бессмысленную, резиновую улыбку…

…а когда звук стих совсем, я повернулся к Кате, всё так же глуповато улыбаясь, и перебил её:

— Так ты что, волосы покрасила?