о левиафане. Я говорю «легенды», поскольку это слово точнее всего подходит для тех историй, которые мореплаватели приносили своим слушателям, в глаза не видевшим моря. Чтобы тем легче было представить морских обитателей, известных нам сегодня как киты и акулы, рассказчики сравнивали их со знакомыми животными — лошадьми и змеями. В древности изображения этих существ появлялись на различных культовых предметах — вазах, чашах, светильниках. И все же, я полагаю, у нас нет оснований принимать фантазию за реальность. Скорее, к ним следует относиться как к поэтическим образам. И вряд ли стоит думать, будто в морях, лежащих к северу от нас, могут обитать подобные чудища.

— А что насчет Библии? Там ведь встречаются могучие звери.

Мильтон замялся:

— Ты, вероятно, имеешь в виду левиафана из Книги Иова?

— Да.

Учитель вздохнул и заговорил нараспев, цитируя по памяти библейский стих:

— «Заставляет он пучину бурлить, как котел, превращает море в горшок с кипящим зельем, светящийся след он оставляет за собой»[63].

— Да, — повторил я.

Мильтон опять задумчиво уставился на огонь.

— Это существо, о котором я много думаю в последнее время. Мы погрузились в пучину хаоса, и образ левиафана стал для нас чем-то вроде метафорического послания, знака, если хочешь.

— Полагаете, нам следует воспринимать его как символ?

— Думаю — да, — тихо произнес Мильтон. — Левиафан как вестник Антихриста. Существо такой первобытной мощи, что совладать с ним можно только по воле Того, Кто его сотворил. Фома Аквинский называл левиафана демоном — демоном зависти и алчности.

Мне хотелось поспорить с моим старым учителем. Хотелось сказать, что все это сущая чепуха. Образ левиафана подобен сосуду, в котором тревожный человек может запечатать свой страх перед дьяволом, а для легковерных простаков в обещании победы над древним зверем кроется надежда Судного дня. Но я лишь качнул головой:

— Никакой реальности за этими образами быть не может.

Мильтон встрепенулся, его сонное настроение мгновенно улетучилось. Он сделался холодным и ясным, как морозное утро.

— Запомни, Томас: слово Божье — это сама истина. Нам надо лишь научиться распознавать ее.

Помолчав немного, Мильтон поднялся на ноги. Мы расположились с ним в библиотеке — просторной уютной комнате, сплошь заставленной книжными шкафами, полки которых были до отказа забиты сочинениями по истории, философии и трактатами по естественным наукам на самых разных языках. Мильтону не понадобилось тратить время на поиски — в каком уголке этого дремучего леса находится нужная ему книга, — он прямиком, словно стрела, выпущенная из лука, направился к шкафу возле окна, отпер ключом стеклянную дверцу и снял с полки толстый фолиант в тисненом кожаном переплете. Название на корешке было написано на языке, который был мне незнаком.

Вернувшись, Мильтон опустился в кресло. Казалось, поток собственных мыслей унес его далеко отсюда.

— Если, однако же, — раскрывая книгу, начал он, — мы говорим о левиафане как о мифе, и только как о мифе, существует немало аналогичных образов в иных системах верований — семя идеи давно было брошено на благодатную почву. — Мильтон листал фолиант, переворачивая страницу за страницей, пока не открылась огромная иллюстрация. Он передал книгу мне, чтобы я мог рассмотреть картинку. — Вот иллюстрация к отрывку из сочинения Беросса «Вавилонская история»[64]. Это пересказ на греческом языке, оригинал текста давно утрачен. В нем повествуется о битве Тиамат с Мардуком[65] — событие, которое, с точки зрения древних, помогло преодолеть первозданный хаос и установило порядок в мире.

В голове у меня была совершенная путаница из имен древних авторов, чужеземных богов и героев минувших эпох. Я смутно помнил Мардука — верховное божество Вавилонского пантеона, покровитель сельского хозяйства и магии, он же несет ответственность за морские бури. Имя Тиамат мне тоже приходилось слышать. На этом мои познания в области шумерской мифологии кончались.

На рисунке был изображен Мардук — воин в блестящем шлеме, с пучком стрел в руке. Ломаные линии, окружавшие его фигуру, напоминали молнии, словно он сам источал их. Весь облик божества дышал силой и благородством. Он стоял над бурлящим морем на фоне грозовых облаков. Сходство с архангелом Михаилом было поразительным. Возле ног Мардука среди черных вод извивалась змея — Тиамат. Огромная пасть разинута в крике ярости и протеста. Тело выгибается крупными кольцами, взбивая пенные валы.

— Мардук вызывает Тиамат на битву, — пояснил Мильтон. — Он превратил собственное тело в пламя, обуздал четыре ветра и оплел богиню сетью, из которой та не смогла освободиться.

— И одолел ее?

— Согласно вавилонскому мифу — да. Подобный сюжет мы видим и в древнескандинавской мифологии: бог Тор побеждает Ермунганда, Мирового змея. А в появлении Мирового змея, — чуть осторожнее добавил Мильтон, — многие видят предвестие жестоких потрясений: воины, голод, бунт, смерть правителей.

Я вздрогнул:

— Убийство короля?

— Возможно, — мягким тоном произнес Мильтон.

Я снова почувствовал, что мысли в голове путаются, но теперь от усталости.

— Очень интересно. Однако мы ни на шаг не продвинулись в поиске ответа на мои вопросы. — Я захлопнул книгу. — Мифы, легенды, боги, монстры… Предположим, все это правда, но как нам — как мне — помочь Эстер? Почему демон завладел моей сестрой и, главное, как освободить ее?

— Напротив, — возразил Мильтон, — мы точно знаем, что нам следует делать. — Он поднялся, снова подошел к книжному шкафу и вытащил с полки кусок непромокаемой промасленной ткани. — Береги рукопись, это единственный экземпляр, — сказал учитель, передавая ткань, чтобы я завернул в нее записки отца.

Я аккуратно обернул бумаги лоскутом и взглянул на Мильтона:

— И что же нам следует делать?

— Поехать к ней.

Глава 23

Я не могу спать. Каждую ночь, едва коснувшись головой подушки, я проваливаюсь в кошмары. Беспокойно ворочаясь с боку на бок и дрожа всем телом, я представляю, как земля продолжает свое вращение и с каждым бесконечно тянущимся часом приближается восход солнца.

Мэри лежит, повернувшись ко мне спиной и закутавшись в одеяло. Она тоже не спит. Мне ничего не стоит коснуться ее рукой — вот она, рядом, эта женщина, которая всегда была мелодией моей жизни, но сейчас нас разделяет боль. Слова, которые она хотела бы произнести — и, я знаю, никогда не произнесет, — возвели между нами неприступную стену, и мне не под силу преодолеть ее.

— Том, хватит вертеться, — ворчит она сонным голосом.

Я переворачиваюсь на спину и пытаюсь заставить себя лежать смирно. Уставившись в потолок, считаю. На небе висит желтая восковая луна, но она расположена так низко, что свет не проникает в окно, тьма в комнате такая густая,