Марта вошла, поставила лампу на стол. Пламя дёрнулось, отбрасывая на стены пляшущие тени. Она опустилась на край кровати, и доски застонали под её весом.

— У нас тут все орут по ночам, — сказала она, разглядывая свои грубые ладони. — Лоренц — про чёртову переправу. Ян — про пожар, в котором сгорела его семья. Даже старая Ильза... та орёт так, будто её режут.

— Почему? — голос Улисса прозвучал ржаво, как если бы не использовался годами.

Марта подняла на него глаза. В тусклом свете её лицо казалось вылепленным из воска.

— Потому что помнят.

Она наклонилась ближе, и Улисс уловил запах дёгтя и полыни — горький, как её слова.

— А ты что помнишь, городской?

— Я помню друзей.

Марта замерла. Её дыхание стало медленным, как у зверя, принюхивающегося к опасности.

— И где они сейчас?

Тень скользнула по её лицу, когда Улисс прошептал:

— Остались позади.

Марта резко встала, передумав что-то сказать. Она достала из складок юбки потрёпанную бутылку и налила в стакан жидкость цвета старого золота.

— Пей.

Он сделал глоток — напиток выжег горло, как кислота. Глаза тут же наполнились слезами.

— Это не поможет забыть, — сказала Марта, забирая стакан. — Но хотя бы уснёшь.

Дверь закрылась с тихим щелчком, оставив его наедине с тенью — слишком похожей на Железнолицего, притаившегося в углу.

Тень не двигалась. Но Улиссу почудилось, что она дышит.

Тринадцатый день. Ночь.

Гул — точь-в-точь как в тоннеле.

За окном — фигура в противогазе.

«Оно нашло меня...» — пронеслось в голове.

— Эй, городской! — детский смех. Рыжая девчонка сдернула противогаз. — Давай дружить!

Она убежала, оставив после себя вопрос: почему у ребёнка в деревне — противогаз инквизиции?

Четырнадцатый день

Тело понемногу вспоминало, как быть живым.

Сначала — мучительные попытки подняться, когда каждая мышца предательски горела. Потом — первые шаги, ковыляющие, как у новорождённого, пальцы впивались в шершавые стены, оставляя на них влажные отпечатки отчаяния.

Сегодня он впервые вышел во двор.

Солнце ударило в глаза — ослепляющее, наглое в своей яркости после полумрака комнаты. Улисс зажмурился, ощущая, как веки дрожат. Дыхание обожгло лёгкие жизнью: нагретой травой, смолой, древесной золой.

Он чихнул. Звук был таким громким и неожиданным, что испуганная курица с кудахтаньем выпорхнула из-за забора.

Самодельный душ из бочки с трубчатым нагревателем шипел за кустом смородины, рядом стоял ручной пресс для сидра, больше похожий на орудие пыток. Вдоль дорожки ржавели обломки сельхозмашин, превращённые в скамейки.

Улисс прислонился к косяку, вдыхая запах горячего металла от раскалённой бочки. Тело ещё не верило, что может быть тёплым, а не дрожать в полумраке.

— Ты уже можешь ходить? — раздался голос с присвистом.

Из-за угла амбара показался парень — худощавый и жилистый, с всклокоченными тёмными волосами и руками, покрытыми свежими царапинами. Он остановился в трёх шагах от Улисса, оценивающе оглядывая его с головы до ног.

— Я Ян, — в его глазах читалось любопытство, но не враждебность — скорее оценка нового диковинного механизма. — Я помогал Марте выхаживать тебя.

Улисс попытался улыбнуться:

— Я Улисс... Спасибо вам.

Ян пожал плечами:

— Пустяки. Ты бы видел, как дядя Лоренц однажды... — Он резко оборвал себя и махнул рукой: — Пойдём, нарвём крыжовника. Он помогает от слабости.

Он сделал несколько быстрых шагов, затем оглянулся, проверяя, идёт ли Улисс. Его движения были угловатыми, но в них чувствовалась деревенская уверенность.

По дороге нога Улисса ударилась во что-то твёрдое. Он посмотрел вниз. В землю вросла каменная плита. Когда-то на ней красовался указ верховного догматика, теперь лишь мох да очертания выщербленных букв.

— Похоже на свалку истории...

— Зато своя. — Ян пнул камушек, и тот зазвенел по щебню. — Без патрулей и столичной дряни.

— Как вам это удаётся?

Ян остановился, проводя языком по разбитой губе:

— По документам мы сгорели в "Великой Очистке", — сказал он, кивнув в сторону мельницы, где одна-единственная лопасть безнадёжно болталась на ржавых шарнирах. — Кому охота признавать, что их перепись — решето? — В его голосе звучала горьковатая усмешка, но глаза оставались серьёзными. — Да и что тут взять? Только сидр да болотную тину.

Он сделал шаг вперёд, собираясь что-то добавить, но вдруг замер, заметив, как Улисс неуверенно шатнулся.

— Эй, осторожно! — Ян мгновенно оказался рядом, его рука непроизвольно потянулась поддержать. — Может... присядем?

Ян указал на старый пень у края поля, но Улисс уже оправился от слабости. Вместо этого он протянул руку к ближайшему кусту, где среди листвы прятались зеленовато-янтарные ягоды.

Ветер донёс скрип петель из амбара — будто старый лешак засмеялся в усы.

Улисс разглядывал плод на ладони — шершавый, неровный, с тонкой кожицей, пропускавшей солнечный свет. Такие никогда не продавали в столице. Он раздавил ягоду на языке. Кислота заставила его поморщиться, но следом пришла сладость — настоящая, не приторная, как в консервированных фруктах из Цехового квартала.

— Смотри! — Ян внезапно указал на горизонт.

На фоне багряного заката медленно проплывал серебристый дирижабль Инквизиции, далёкий и беспомощный в этом море полей.

— Как часы, — Ян плюнул семечками. — Ровно в девятнадцать тридцать. Можно сверяться.

Сверяться? — Подумал Улисс. — Сверять свою жизнь с их тюремным расписанием?

Ян шёл впереди, насвистывая что-то бессвязное. Улисс ковылял следом, набив рот кислым крыжовником. Ягоды, тёплые от солнца, пахли утраченным детством.

Ян то и дело поглядывал на Улисса, словно хотел что-то спросить, но каждый раз передумывал, лишь покусывая губу.

Глава 5. Остывшие камни

Улисс стоял на краю поля, где ржавые зубья брошенного плуга торчали из земли. Ветер гулял между холмами, шевеля пожухлую траву, пахнущую дымом и прелыми яблоками. Здесь не было фабричного гула, только редкие крики детей, далёкий лай собак и скрип ветряка. А деревня дышала! Неровно. С хрипом. Подобно паровому агрегату на последних углях.

— Нравится вид? — за спиной возник Ян.

Парень подошёл, сунув руки в карманы