Уокер обратил внимание, что чем дольше люди находятся здесь, чем больше общаются между собой и словно бы впитывают в себя частички другого человека, тем больше они кажутся похожими друг на друга, на него и на его детей, будто в «Перекрестке» собралась после длительной разлуки большая семья. Уокер гадал: если он нанесет одному из постояльцев мотеля ранение, будет ли его кровь так же двигаться, как его собственная? И он почти не сомневался, что будет.

Этим утром он совершал свою обычную прогулку босиком возле «невидимого бассейна». Почему, несмотря на палящий зной, на его ступнях не появлялись ожоги, Уокер не представлял — ему это было даже неинтересно. По пути он повстречал пожилую женщину, припавшую к земле, будто большая обезьяна. Сначала ему показалось, что женщина напевает про себя, но, приблизившись, он понял: она что-то говорит низким голосом, быстро и практически нечленораздельно. Похоже было на немецкий, однако Уокер подозревал, что, кроме самой старухи, никто другой этого языка понять не сможет.

Вскоре Уокер осознал, что уже некоторое время ощущает висящую в сухом, горячем воздухе тошнотворную вонь. Оглядевшись по сторонам, он увидел, что те постояльцы «Перекрестка», которые решили остановиться не в убогих номерах, а на улице, все находятся на ногах и медленно бродят вокруг. Когда он приблизился к ним, то сразу же понял, что они-то и являются источником ужасного запаха.

К Уокеру подошла высокая женщина с длинными черными волосами.

— Вы мне кажетесь знакомым, — еле слышно произнесла она и подняла руку, словно намеревалась дотронуться до его лица.

Уокер проворно отступил назад, и не столько из-за того — как он разглядел вблизи, — что одна щека во всем остальном красивого лица женщины частично казалась точно оплавленной, а потому что вообще избегал физических контактов с чужими людьми. Он понимал, что это глупо, так как всегда был одиночкой среди чужаков. С его точки зрения, Энджи, конечно, относилась к чужакам, да и его дети, Джек и как-там-зовут-эту-девчонку, тоже.

Внезапно за спиной женщины появился мужчина в годах и с ним мальчик, вся кожа которого пузырилась, пораженная каким-то недугом. Уокер бросился бежать от них и угодил в самую гущу толпы. Его окружил лес рук с искривленными пальцами, которые пытались вцепиться в него; волдыри лопались на их огрубевшей, будто бы обожженной коже. Он все же сумел ужом проскользнуть мимо всех этих людей, но при этом перепачкался в их выделениях.

Уокер пришел в замешательство от своей брезгливости. Неужели он так уж отличается от них? В их глазах, заметил он, мелькают знакомые мрачные образы — как отражения вечно видоизменяющихся жизненных форм. Несомненно, он больше не был одинок в этом мире. Во всех этих людях Уокер наблюдал не просто знакомые, но — он мог бы в этом поклясться — родственные черты. Осознание этого факта пробуждало в нем чувство тревоги, даже приводило в смятение.

Сам Уокер был полукровкой, результатом скрещения двух несхожих биологических видов, но и все эти постояльцы мотеля были такими же. Он сомневался, знал ли кто-нибудь из них своего отца. Его собственные дети были им кровной родней, но они, по крайней мере, знали, кто их отец.

Двое знакомых детей вышли из толпы и уставились на Уокера. Лица их претерпели трансформацию с той поры, когда он видел их последний раз. Внезапно он испытал чувство непостижимой утраты, понял, как ему будет не хватать близости этих мальчика и девочки (хотя они и не были никогда особо близки), не будет хватать привычного человеческого мира пикников солнечным воскресным днем, — теперь это навсегда осталось в прошлом.

Следом появилась Энджи — забрать детей назад. Она издавала глухое, немелодичное мычание — точь-в-точь обезумевшая корова, — и Уокер нанес ей несколько ударов, молча, хладнокровно, вмиг налившимися свинцовой тяжестью кулаками. Энджи оставалась его единственной надеждой, последней дверью, через которую можно было вернуться в привычный человеческий мир, и он захлопнул ее, решительно и бесповоротно. Ее дети взирали на происходящее с бесстрастностью каменных истуканов.

И вот они явились из самого сердца пустыни, с тех далеких меса на горизонте, явились на своих ужасающих крыльях, явились о тысяче ног. Пасти их были распахнуты, и они гудели, и гудение их напоминало жужжание десятков тысяч возбужденных близкой жертвой насекомых, рев многоголовой стаи диких зверей, еле сдерживающих инстинкт убивать, бурление горячей крови, рвущейся на волю из ставших тесными вен, — крови, которая объединила всех, кто собрался сейчас в мотеле «Перекресток», всех, для кого завершилась долгая-долгая ночь.

И далекий горизонт исторг из себя их, и в мгновение ока они преодолели дрожащее марево раскаленного воздуха над пустыней — Отцы, явившиеся вернуть своих детей, хранителей их черной крови. И Уокер вынужден был пасть на колени пред этими Древними Отцами, которые вышли прямиком из полных отчаяния и безнадежности ночных кошмаров, которые не подчиняются физическим законам нашей Вселенной. И эти Отцы, эти жестокие Отцы поглотили их…

Перевод: Тимофей Матюхин

Зевака

Steve Rasnic Tem, "Lookie Loo", 2013

Джексон перебрался в округ Монро через год после выхода на пенсию и три года после развода. Если бы не развод, он бы, наверное, вкалывал до самой смерти, оставив Шейлу наслаждаться вдовством в Энн-Арбор. Шейла ненавидела Теннесси. Как можно ненавидеть Теннесси?

Джексон притаился за пурпурным сугробом кэтевбинского рододендрона, словно шпион, и смотрел, как трое крупных мужчин в свободных комбинезонах из грубой ткани очищают площадку от гнилых бревен и валежника. Он следовал за ними по всем Смоки[6]; они перебивались случайной работой — расчищали тропинки, рубили дрова, переставляли мебель, строили сараи. В общем, делали то, что им говорили.

Он пока не знал их истории, но не сомневался, что она у них есть. Переехав сюда, Джексон начал вести заметки о чудаках: гадалке, что жила на старой «Нищей ферме»; старушке, что лечила любую болезнь; парне из Гатлинберга, который занимался чревовещанием. Когда-нибудь он превратит эти заметки в книгу и назовет ее «Странные