Очевидно, розы начали свои черное дело раньше, чем я встретил Джейкобса, потому что, когда я ворвался с криками в лагерь, увидел Сьюзен, Ральфа, Кейси и еще пару человек, чьи головы уже цвели, а черепа лопались словно у манекенов.

Джейн Гэллоуэй наткнулась на труп в розах, мертвое тело схватило ее за плечи, и из трупа вырвались стебли, оплетая ее паутиной, разрывая, проскальзывая внутрь. Хоботок ткнулся ей в рот и вытянулся в глотку, откинув голову. Ее крик превратился в бульканье.

Я хотел помочь, но стоило подойти, как лозы хлестнули в мою сторону, — пришлось отскочить. Я поискал, чем ударить чертову тварь, но рядом ничего не было. А когда я опять посмотрел на Джейн, лозы уже вырывались из ее глаз и языка; изо рта на грудь лавой хлестал густой поток крови, а все тело было пронизано колючими стеблями.

Тогда я убежал. Я ничем не мог помочь Джейн. Вокруг были другие, попавшиеся в руки и лозы трупам, но теперь в мыслях осталась только Мэри. Наша палатка стояла на противоположной стороне лагеря, я бежал туда со всех ног.

Когда я прибыл, она только выползала из палатки. Разбудили крики. Увидев меня, она замерла. Стоило мне подойти, как слева у палатки показались два пронизанных лозами трупа. Схватив Мэри за руку, я наполовину потянул, наполовину потащил ее прочь. Добравшись до одного из автомобилей, затолкал жену внутрь.

Закрыл двери, как раз когда перед лобовым стеклом появились Сьюзен, Джейн и остальные. Они встали перед вытянутым капотом, а усики у их мешков-мозгов трепетали, словно флаги на ветру. Руки жирно скользили по лобовому стеклу. Лозы бились, царапались и щелкали, как тонкие велосипедные цепи.

Я завел машину, вдавил газ в пол — и розоголовые разлетелись в стороны. Один из них, Джейкобс, перелетел через капот и размазался в кашу из плоти, сукровицы и лепестков.

Я никогда раньше не водил эти машины, поэтому маневрирование мне не давалось. И неважно. В конце концов, о безопасности пешеходов волноваться не приходилось.

Где-то через час я оглянулся на Мэри. Она уставилась на меня, ее глаза были дулами двустволки. В них горело: «Это тоже твоих рук дело», — и в чем-то она была права. Я ехал дальше.

К рассвету мы добрались до маяка. Не знаю, как он уцелел. Очередная причуда нового мира. Даже стекла в окнах не побились. Он напоминал огромный каменный средний палец, выставленный нам.

Бензобак машины почти опустел, и я решил, что это место не хуже других. Хоть какое-то убежище, место, где можно укрепиться. Ехать дальше, пока не сожжем весь бензин, смысла не было. Заправок точно не будет, как может не подвернуться и новых укрытий.

Мы с Мэри (как всегда молча) разгрузили припасы и отнесли в маяк. У нас было достаточно еды, воды, химикатов для туалета, всякой всячины и шмоток, чтобы продержаться с год. Было и оружие: кольт 45-го калибра, два дробовика 12-го и пистолет 38-го. И столько патронов, что хватило бы на маленькую войну.

Разгрузившись, я нашел в подвале старую мебель и с помощью инструментов из машины забаррикадировал нижнюю дверь и дверь наверху лестницы. Закончив, вспомнил фразу из одного рассказа, которая меня всегда пугала. Что-то вроде: «Теперь мы заперты на всю ночь»[8].

Дни. Ночи. Одинаковые. Заперты друг с другом, нашими воспоминаниями и красивой татуировкой.

Через пару дней я засек розы. Они нас будто унюхали. Может, так и есть. На большом расстоянии, через бинокль, они напоминали бабушек в ярких панамах.

Целый день они добирались до маяка и сразу его окружили. Стоило мне выйти на балкон, как они подняли головы и застонали.

Итак, мистер Дневник, мы переходим к настоящему моменту.

Я думал, что уже исписался, мистер Дневник. Рассказал единственную часть истории моей жизни, какую доведется рассказать, но вот я вернулся. Хорошего разрушителя мира так просто не угомонишь.

Прошлой ночью я видел дочь, хотя она давно умерла. Но я ее видел, правда голую, с улыбкой на лице, и она хотела на мне покататься.

Вот что случилось.

Прошлой ночью было холодно. Наверное, наступила зима. Я скатился с койки на прохладный пол. Видимо, это меня и разбудило. Холод. А может, нутро.

Тем вечером татуировка была близка к идеалу — лицо такое четкое, будто выступало со спины. Наконец оно стало различимее, чем грибовидное облако. Иглы вонзались особенно глубоко и больно, но я уже привык и почти не чувствовал боли. Посмотрев в зеркало и оценив красоту работы, я лег спать счастливый — по крайней мере, насколько для меня возможно.

Ночью глаза разорвались. Швы разошлись, но я этого не понял, пока не попытался встать с холодного каменного пола, а моя спина не прилипла к нему там, где присохла кровь.

Я дернулся и встал. Было темно, но той ночью луна светила щедро, и я подошел посмотреть в зеркало. Света хватило, чтобы ясно разглядеть отражение Рэй, цвет ее лица, цвет облака. Нитки отвалились, раны широко раскрылись, и из них смотрели глаза. О боже, голубые глаза Рэй. Она улыбалась мне, зубы у нее были белые-белые.

Да, слышу-слышу, мистер Дневник. Слышу твои слова. Сам так подумал. Сперва у меня тоже создалось впечатление, что крыша уехала далеко и надолго. Но теперь я все понимаю. Видишь ли, я зажег свечу и поднял над плечом; со свечой и лунным светом видел лучше. Это была именно Рэй, а не просто татуировка.

Я посмотрел на жену на койке — как обычно, ко мне спиной. Она не шевелилась.

Я обернулся к отражению. Едва мог разглядеть собственные очертания, только лицо Рэй, улыбающееся из облака.

— Рэй, — прошептал я. — Это ты?

— Да ладно, пап, — сказал рот в зеркале, — дурацкий вопрос. Конечно, я.

— Но… ты… ты…

— Мертва?

— Да… тебе… тебе было больно?

Она так громко расхохоталась, что зеркало задрожало. У меня волосы встали дыбом. Я был уверен, что Мэри проснется, но она крепко спала.

— Все произошло мгновенно, папочка, но даже так это была самая ужасная боль в мире. Дай я тебе покажу.

Свеча потухла и выпала из рук. Мне она все равно была не нужна. Зеркало озарилось, улыбка Рэй растянулась от уха до уха — буквально — и плоть на костях натянулась, как гофрированная бумага перед мощным вентилятором, а потом этот вентилятор сдул волосы с ее головы, кожу с черепа и расплавил прекрасные