Рассказ Короткова увлек меня, и я сам не заметил, что слушаю его, приоткрыв рот.

– Встретились?

– А как же? И не раз. Потом даже поженились.

– Ничего себе! Так это Вера Дмитриевна была?

– Нет, – покачал головой Герман Ильич, – ее Люсей звали. Ну и вот. Поженились мы, значит. Представь только! Я – неудачник, а смотри ж ты – ловчее всех оказался и красотку эту все же поймал на крючок. Да я от такого осознания по земле не ходил, а летал над ней.

Коротков замолчал и, кажется, погрузился в далекие воспоминания. Он сидел на скамейке с прямой спиной и теребил пальцами правой руки большой палец на левой, рассматривая невидящим взглядом что-то на асфальте. Мне интересно было узнать, что было дальше, но я не торопил его.

– Вот так мы с ней прожили четыре года. А потом она исчезла.

– Ушла?

– Нет, исчезла. Пропала, испарилась.

– И не нашлась?

– Почему же? Нашлась, но частями. В лесу.

– Как это?

– Оказалось, что она изменяла мне с водителем со своей работы. Она на молокозаводе работала технологом. Он ее и замуж звал, и богатства немыслимые обещал, а она ни в какую. Какие там богатства у водителя молоковоза – это мне неведомо. Спать с ним, значит, согласна была, а вот замуж – ни-ни: принципы у нее такие были. Вот он ее и прирезал, а потом разделал, как овечку, и в лесу прикопал. На суде сказал, что мотивом для убийства считает свою любовь. А что же это за любовь такая, если из-за нее человека нужно жизни лишать?

– Посадили хоть?

– Посадили. Девять лет дали.

– Сочувствую, Герман Ильич, – для вежливости сказал я.

– А чего сочувствовать? Сейчас страшную вещь скажу, нельзя такое говорить, но скажу. Вот не прирезал бы он ее, и что?

– Что?

– Так бы и жили. Я любил бы ее, пылинки сдувал, она изменяла бы налево и направо. Разве это жизнь? Разве это любовь? Прирезал – и ладно. Нехорошо такое говорить, понимаю, но это правда.

Он поднял голову, посмотрел на небо и поморщился, будто от яркого света.

– Нельзя людей убивать, я с этим не спорю, ты не подумай. Но раз уж так вышло, что же теперь делать?

– Да уж… Такое пережить врагу не пожелаешь…

– Это да, – закивал Коротков, – тяжко было, ничего не скажешь. Злость, ненависть, обида, разочарование… Все смешалось. А что сделаешь? Ничего. Стал дальше жить, только вот какой казус выяснился – любить я начисто разучился.

– То есть как? Совсем?

– Совсем. Но ты не про то подумал, – спохватился Герман Ильич. – Эх, молодежь… Я про чувство говорю. С тех пор так и не смог я никого по-настоящему полюбить. Симпатия была, но не более того.

– А как же Вера Дмитриевна?

– А вот она мне другую сторону этого чувства показала. Я ее не любил, я о ней заботился.

Коротков замолчал на несколько секунд и покосился на меня, оценивая – в состоянии ли я понять и принять его мысль.

– Любовь – чувство, а вот забота – это действие, понимаешь? – продолжил он свою мысль, – женщины любят тех, кто действует, а не тех, кто чувствует.

– Это да, – согласился я, – это понятно. Но вы на вопрос так и не ответили.

Герман Ильич вздохнул и снова поморщился.

– Знаешь, что такое энтропия?

– Ну… Что-то там с космосом связано…

– И с космосом тоже, но и в других сферах она присутствует. Просто ее удобнее наблюдать в больших масштабах. Если очень упрощенно, то энтропия – это стремление к хаосу, движение от порядка к беспорядку, к разрушению. Вот для примера общагу нашу возьмем. Когда-то ее люди строили, трудились, другими словами – созидали. Из хаоса стройматериалов, цемента, кирпича, штукатурки создали объект, систему. И в этот же момент этот объект стал разрушаться. Потихоньку, совсем незаметно человеческому глазу, но он стал стремиться к беспорядку. Прошли годы, много лет, и вот, – он подбородком указал на общежитие, – еще немного, и вся эта система рухнет, снова превратится в хаос обломков кирпича и цемента. Вот это и есть энтропия. И она присутствует во всем. Что ни возьми – все стремится к разрушению. Хоть дом, хоть асфальт, хоть галактики, хоть отношения между мужчиной и женщиной. Но есть только одна сила, способная этому противостоять. Угадаешь?

Теперь настала моя очередь задуматься. Но, несмотря на то, что мне было дано конкретное задание, я размышлял не над ним, а над тем, почему старые люди не могут просто ответить на вопрос, а нужно рассказать какую-то историю, едва касающуюся темы разговора.

– Нет, не угадаю, – сдался я.

– Разум, – Коротков постучал себя пальцем по лысине, – человеческий разум может противостоять энтропии. Только он. Он может отремонтировать здание, починить дорогу, сохранить отношения.

– А галактики?

– Придет время, и с галактиками разум справится. Всему свое время. Что же до твоего вопроса – не было бы у нас с Верой разума, давно разошлись бы. Вот такие дела. Ладно, пойду, а то она беспокоиться будет.

Коротков поднялся со скамейки и зашаркал к подъезду. У самой двери он обернулся и, выставив указательный палец, погрозил им мне.

– Разум, Филипп, разум. Только он спасет этот мир. Не чувства, не любовь, не эмоции. Только разум.

Герман Ильич скрылся в темноте подъезда, оставив меня одного наедине с мыслями об энтропии, о галактиках, общежитиях и о том, что я не дождусь звукоизоляции со стороны комнаты Романовых, а он не погуляет на моей свадьбе.

Все вокруг устремилось к разрушению, и даже мой уставший разум не мог справиться с этой проклятой энтропией.

В этот момент усталость, которая будто бы висела где-то над моей головой, обрушилась на меня всем своим весом. Я добрался до комнаты, не раздеваясь улегся на кровать и тут же уснул. Посреди ночи я проснулся от знакомого чувства. Открыв глаза, я тут же увидел Темного, клубившегося в своем любимом углу, но мне было все равно. Я отвернулся к стенке и снова провалился в сон.

Пусть все развалится к чертям.

Все равно.

Проклятая хтонь.

Часть