Милая. Распрекрасная.

И его застывшие до полусмерти губы сами собой выговаривают конец древней былички:

«Ночь глуха и неукладиста,Не сноровиста, не ласкова.Как моя-то лада в ней во гроб легла,А моя забавушка — в осинов гроб,Белой ризою укутана:Во главах ее да чёрен плат,А в ногах ее да светел нож,Алый цвет-то да на сладких устах,На устах-то да на сахарныих».

Антонида вздрагивает от жестокого озноба. Распрямляется.

Ржавый, весь в засохшей крови и тине, мастихин летит в болотную осоку.

«Что я делаю… Что я здесь делаю? Я ведь утонула тогда. Я должна спать под этой самой осокой, в самом глубоком омуте, на самом мягком мху — кукушкином льне, и прясть его вместе с другими русалками… моими посестрами-самовилами… И в невиданной красы бабкины наряды рядиться…»

«Мир-покой тебе, зазнобушке,Сладкий сон тебе, голубушкеИ свиданьице бессмертное,Любованьице во веки веков»,

— до самого конца прошептывает Сергей и говорит уже во весь свой новый, молодой голос:

— Айдан. Это ведь ты рядом?