Сто двадцать семь математиков-физиков у нас получается (или сто двадцать восемь? — если считать и Велмата, который возник еще в доисторические времена). И лишь только трое врачей, все как один — кардиологи (почему, кстати?). Сто двенадцать инженеров-управленцев-технарей-изобретателей.

По мелочам: гуманитарии, искусствоведы, журналисты, один писатель. И ни одного политического деятеля. И главное, ни одного учителя. Ни единого! Ведь Маришка не учитель, Маришка — детсадовская воспитательница и вообще Мать. А больше девочек в наборе никогда и не было.

Сюжет 16. Григорий Петелин, Ядозуб

СЦЕНА 16/1

Декабрь.

Григорий Петелин по прозвищу «Ядозуб», ученик-изгой.

Когда Вадим замолкает, Гриша-Ядозуб некоторое время ещё продолжает стоять у окна, глядя во двор. Во дворе ничего интересного нет. На Вадима смотреть было бы гораздо интереснее: греющее душу зрелище полностью уничтоженного человечишки. Унылого и коленопреклоненного. Раздавленного. Но ничего этого нет и эстетически правильно сейчас стоять вот так: спиной, не глядя и как бы даже не видя. В этом «драматургия». И он спрашивает (все еще не оборачиваясь):

— Ну, и что ты от меня хочешь?

— Не знаю, — говорит Вадим, — Я ко всем нашим обращаюсь. Давайте вместе, хватит гнить по одиночке. Мы можем. Я же смог!

— А все-таки? Чем я тебе могу помочь? Ты же не слабый, больной человек…

— Да, ладно тебе, Гришка. Все всё давно про тебя знают…

— Что именно они знают⁈ Что, собственно, они могут знать⁈

— Ну не знают. Догадываются. Ты умеешь по желанию мгновенно накачивать себя ненавистью. Научи. Мне надо!

— По-моему, мы никогда с тобой не были такими уж друзьями, — говорит Ядозуб, — Или я ошибаюсь?

— Откуда мне знать? Я к тебе хорошо отношусь. Это ты со мной ссоришься неизвестно почему.

СЦЕНА 16/2

Ядозуб поворачивается и смотрит на Вадима нарочито пристально. Он видит его чуть бледное лицо с красными пятнами возбуждения на щеках. Правильный нос. Приоткрытый рот с неуверенной полуулыбкой. Глаза — совершенно как у голодного волка и быстро-быстро мигают. А между прочим, именно этот вот человек придумал ему кличку Ядозуб. Тенгиз предлагал звучное, но очень уж экзотическое — «Олгой-хорхой», и «Ядозуб» в конечном счете победил — в честной конкурентной борьбе. И правильно. Кличка простая, но хорошая, точная.

— А где он живет — Аятолла? — осведомляется Ядозуб со всей возможной благожелательностью.

— Не знаю. Пока.

— А Эраст этот твой Бонифатьевич?

— Тоже пока не знаю, — говорит Вадим, — Может уже и не живет после нашей встречи. Их автомобиль упал в пропасть. Возможно он сразу погиб. Или потом умер.

Ядозуб снова отворачивается к окну.

Он поганец конечно даже не помнит ничего. Для него это было тогда всего лишь маленькое привычное удовольствие — процитировать к месту любимого классика и перейти к очередным делам. Любимое это его дурацкое занятие: приспосабливать к случаю разные цитаты. Дурацкие. Ему ведь даже и в голову не приходило тогда, как это было для меня важно: блокадный архив, шестнадцать писем из Ленинграда в Вологду и обратно. Никогда больше ничего подобного мне не попадалось. И не попадется уж теперь, наверное, никогда…

— Ладно, — говорит он, выдержав основательную, увесистую, как булыжник, паузу, — Я тебя понял. Я подумаю.

— Да уж подумай, сделай милость.

— Милость — сделаю.

Восхитительно бледная дурацкая улыбочка ему в ответ. Теперь этот любитель цитат имеет то несчастное выражение глаз, какое бывает у собак, когда они справляют большую нужду.

— Не понимаю, правда, что я тут могу сделать. Все эти намеки твои, глупости. Так что ты губу на меня не раскатывай. А этот ваш Интеллигент, он что за птичка такая в виде рыбки?

— Да ничего особенного. Профессор. Членкор. Честный человек, вполне приличный.

— Я видел его по телику. Породистый конь.

— У него между прочим штаб-квартира у тебя в доме, за углом.

— А-а… То-то я смотрю, там стада «мерседесов» всегда, как на водопое. Слушай, так в чем же дело? Если он такой у тебя вполне приличный — напрягись! Присядь, надуйся и организуй ему соответствующий рейтинг.

Вадим снова улыбается волчьей своей улыбочкой (похожей теперь уж вообще на оскал) и тихо говорит:

— В этом все и дело, я не знаю как. Маленькую трубу могу повернуть ненавистью, а большую нет.

— Ладно, — говорит Ядозуб, — У тебя все? Тогда иди с Богом. Привет мамане. Она у тебя еще жива, я полагаю?

Он видит гнев, бешенство, ярость и желание ударить (в пах, с ноги!), но ничуть не боится — некого ему здесь бояться. Хотел ненависти — получи! Наоборот, он испытывает острое наслаждение, тем более острое, что точно уже знает: ничего он делать с Вадимом и другими драбантами не станет. Палец о палец не ударит. Все что ему причитается по жизни, он получит сам.

Jedem das seine.

СЦЕНА 16/3

Когда Вадим уходит со своей бессильной яростью уходит, Григорий садится за стол, включает яркую лампу и придвигает поближе папку с письмами.

…Уважаемый Николай Димитриевич! Шлю сердечный привет и спешу известить Вас, что я нахожусь в центре кратера вулканического извержения. Тут национальная болезнь настолько развивается, что грозит запрудить трупами Северный Кавказ. С уважением…

Открытое письмо в Петроград, датировано 7 февраля 1918 года, с ятями еще и с ерами, но без подписи. Неужели уже понятно ему сделалось, что такие посланьица лучше не подписывать? Вряд ли. Но, судя по тексту, прозорливый человек и не без юмора… Достоин известного уважения, хотя наверняка белая кость, высокомерная сволочь дворянского происхождения… Просрали державу.

…Господину Директору Курсов Десятников земельных улучшений для увечных воинов. Уволенного вовсе от военной службы рядового 8-го Стрелкового полка Сергея Николаевича Чеповского, жительст. раз. Кабаклы 927 вер. Омской жел. дор. Я получил от Вас извещение о начале курсов и проспект, отправленные 21 дек. 917 года, я получил 14 февраля 918 г., мне надо быть в Петрограде 20 фев., что, к сожалению, я за такой срок не мог явиться, но ввиду переживаемого момента в России и труднаго почти не возможного