Я машинально потянулся к бардачку. Конверт там дрожал, будто внутри кто-то пытался выбраться наружу. Я дёрнул руку назад.

— Не слушай, — тихо сказала Ольга. — Это ловушка.

— Ловушка? — я рассмеялся нервно. — Да вокруг одни ловушки.

— Но не все они для тебя, — её голос дрогнул, но я почувствовал в нём странную уверенность.

Тем временем мой «двойник» ткнул пальцем в дорогу.

— Видишь будку? — спросил он. — Там ответ.

Я снова увидел телефонную будку на обочине. Теперь она горела изнутри мягким зелёным светом, словно аквариум. Внутри что-то шевелилось.

— Не подходи, — повторила Ольга. — Марк, слышишь? Не делай этого.

Но моё второе «я» уже открыл дверь машины и вышел наружу. Его шаги были беззвучными, как у киноплёнки без звука. Он шёл уверенно, как будто давно ждал этой сцены.

Я хотел остановить его, но ноги не слушались. Пальцы вцепились в руль, словно кто-то прибил их к коже.

— Если он дотронется… — начала Ольга.

И в этот момент будка вспыхнула ярким светом.

Я зажмурился. Когда открыл глаза — рядом снова сидел я. Но уже другой. Старше. С морщинами, с пустыми глазами. Тот самый, что смотрел из зеркала.

— Зря не открыл, — сказал он сипло. — Теперь мы будем повторять.

Его рука легла мне на плечо. Лёд. Яркий, кусачий холод пробрал до костей.

— Отпусти! — я рванулся, но он только сильнее сжал.

— Ты же хотел проснуться? — его улыбка была мёртвой. — Так проснись.

В этот момент радио ожило. Зашипело, затрещало — и вдруг включилось что-то знакомое. Голос диктора, хриплый, советский: «Внимание, авария на девяносто третьем километре…»

Я застыл. Это было прямое включение из прошлого.

«…водитель не справился с управлением… погибших нет, но…» — голос оборвался.

— Что значит «нет»? — прошептал я. — Меня же похоронили. На фото — гроб!

— Фото врёт, — сказала Ольга. — Но не всё.

Я схватил конверт. Теперь на нём проступили новые слова: «НЕ БУДКА. КАССЕТА.»

Я понял, что конверт — это не письмо. Это сценарий. И кто-то постоянно дописывает новые ремарки.

Старший «я» посмотрел на меня и хмыкнул:

— Ну давай, режиссёр. Решай. Снимать или жить.

Я прижал конверт к груди. В голове всё смешалось: похороны, отец, авария, будка, кассеты, камера. Голоса спутались в один хор, и среди них я отчётливо услышал голос ребёнка — мой собственный.

«Папа, включи фонарик. Мне страшно.»

И тут я понял: это не воспоминание. Это запись.

Камера сама включилась. Красный индикатор горел, и объектив смотрел прямо на меня.

Я увидел в видоискателе себя — маленького, с фонариком в руках. И рядом с ним — мужчину в плаще.

— Ну и что теперь? — спросил я вслух.

— Теперь — дубль два, — сказала Ольга. — Или три. Или тринадцать.

Руль под пальцами задрожал, как живая плоть. Машина сама поехала вперёд, будто кто-то вёл её за ниточку.

Глава 14. Сон на ходу

Я боролся с сном как с невидимым инспектором ДПС: притворялся бодрым, кивал, обещал больше так не делать — и всё равно клевал носом. Дорога стала белой лентой, завязанной на моём горле. Фары вытягивали туман в длинные кишки, мотор мурлыкал колыбельную для идиотов.

— Если уснёшь — не выходи и не подходи к себе, — напомнила Ольга. Голос — как нитка под ногтем.

— Я запомнил, — сказал я, и это была та самая обещалочка, которой никто не верит.

Мир плыл. Пульс в висках синхронизировался со стуком дворников. Я заметил, как на заднем сиденье что-то блеснуло — красный зонт. Тот самый. Он был мокрый, с каплями, переливающимися в свете приборки, хотя дождя не было уже час. Капли стекали вверх, к рукояти, как по привычке в обратную сторону.

— Ольга? — повернулся я. Пусто. Её сиденье — аккуратная пустота, холод, отпечаток отсутствия. Она исчезла чисто, без драматических спецэффектов, как вырезанный персонаж в плохом монтаже.

Сон накрыл мгновенно — как чёрный пакет на голову. Я слышал мотор и одновременно — шелест плёнки. И где-то очень далеко, точно через две стены и один морг, родительский голос: «Если увидишь себя во сне — не подходи». Отец. Его любимые инструкции уровня «сделай всё наоборот».

…Просыпаюсь. Но не до конца. Ночь — действительно ночная, плотная, советская. Никаких светодиодов, никакого неона. Только луна, как выцветшая кнопка «REC» на небесах. Асфальт М-10 чёрный, свежий, как будто его только что постелили к визиту большой комиссии. Вдалеке — «Волга» с приоткрытой дверью, белая, с хромом, как из рекламного проспекта. Чуть дрожит габаритами. Вокруг пахнет бензином, сырым железом и чем-то сладким — как на ёлке у НИИ, где игрушки стеклянные, а лица — не очень.

И — он.

Я. Версия «девяностые». Кожанка на растянутых плечах, джинсы, кеды. Чёлка, которой я когда-то гордился и теперь мысленно извиняюсь перед всем миром. Он идёт к «Волге» размеренно, будто всю жизнь репетировал этот кадр. В руке — кассета. Второй рукой он поправляет что-то на руле — и я успеваю увидеть тату-координаты, близнецов моих.

— Не подходи, — говорит внутри меня отец. — Не подходи.

Я делаю полшага вперёд.

— Стоп, — говорю себе. — Ты же как раз тот, кому нельзя.

Воздух звенит. Слева висит телефонная будка — худая, как пост после праздников. Внутри чёрный круг маркером: 0. Будка дышит стеклом. Я отвожу взгляд от неё — боюсь, что она моргнёт.

«Девяностый я» останавливается у водительской двери «Волги» и оглядывается. Не на меня — сквозь. Как смотрят в зеркало в коридоре и видят не отражение, а далекий коридор ещё одного коридора. На долю секунды наши взгляды всё-таки встречаются, и меня прошибает током: это мой взгляд из тех кассет, где я ещё верю, что камера спасает.

— Эй! — вырывается шёпотом. Я тут же зажимаю рот ладонью. Не подходи, не разговаривай, не включай камеру.

Камера, конечно, включает себя сама.

Щёлк — и у меня на груди краснеет точка «REC». Я даже не помню, когда её повесил. Видоискатель показывал пустоту — черноту с редкими шумами, как снег старого «Горизонта». Я стою в ночи, живой, а на записи — пять минут глухой темноты, будто объектив завязали шарфом.

Пять минут. Я вгляделся в таймкод. 00:05:03… 00:05:04… И всё. Стоп. Хотя внутри — точно — прошло гораздо больше. Два часа? Веки тяжёлые, ноги ватные, горло сухое, как после двух часов молчаливой истерики.

— Совпадение? — спросил я ни у кого конкретно.

Ночь сделала вид, что она глухая.

На заднем сиденье моей «девятки» (когда