– Вообще—то я всё это время рядом. И не стремлюсь командовать. Я просто… партнёр. И чайник – не символ патриархата, а бытовой прибор.

Ксения обернулась с выражением лица, с каким священники смотрят на крысу в алтаре:

– Партнёр? Если хочешь им быть, Алексей, докажи, что не мешаешь. Лучшее, что сейчас могут мужчины, – не мешать. Или, на крайний случай, носить ящики, не задавая вопросов. Это будет их вклад.

Алексей опустил глаза, пробормотав:

– Я носил… вчера. Два ящика.

– Значит, ты на верном пути, – холодно отрезала Ксения.

В заброшенном театре, где встречались командирши женских отрядов, обсуждение морали борьбы приобретало почти мистический оттенок.

– Мы говорим о справедливости, – начала одна из женщин, – но можем ли мы применять силу, не превращаясь в них?

– Можем, – вмешалась учительница химии, прижимая к груди трёхлитровую банку с подозрительной жидкостью. – Главное – применять силу изящно. Чтобы они не поняли, что их уже свергли. Это наш стиль. Матриархальный сюрреализм.

– А если нас обвинят в насилии? – спросила бухгалтерша.

– Пусть попробуют доказать! – фыркнула актриса. – Мы атакуем их из—под масок, с духами и комплиментами. Они не осознают, что оказались на обочине истории, пока не увидят себя в пижамах.

Ксения поднялась, выдержала паузу и спокойно сказала:

– Нам не нужно разрешение. Мы не спрашиваем, мы делаем. Мужчины назовут это безумием. Пусть называют. История – это всегда безумие, кем—то организованное. Теперь организаторами будем мы.

Женщины зааплодировали, некоторые встали. Учительница химии одобрительно кивала, прижимая к себе банку словно младенца.

Глава 18

Весенний Первопрестольск наполнялся тревожным ожиданием – недавно покорный город просыпался перед чем—то неизбежным и важным. Утренние прохожие замечали на стенах и знаках странный силуэт: женщина с воздетыми руками, цепи на них разорваны. Изображения появлялись внезапно и столь же быстро исчезали вместе с художниками. Люди избегали обсуждать улыбки на лицах, но в каждом зрело тихое, мистическое предчувствие перемен.

Первый удар сопротивления случился в Вольнодольске. В старом особняке местного чиновника содержались девушки, обречённые на пожизненное рабство. Полночный рейд был дерзок и чёток: охрана, расслабившаяся от скуки, была застигнута сигнальными шашками. Женщины в чёрных куртках со знаком освобождения захватили здание, обезоружив охрану. Пленницы, дрожа от холода и потрясения, выходили на улицу, не веря реальности.

Следующим был Серебряный Яр – тихий городок, укрытый под сонной безмятежностью. За фасадом учреждения соцопеки скрывалась женская колония. Операция началась ранним утром, застигнув персонал врасплох. Чёткие движения освободительниц и короткие приказы снова обеспечили успех. Женщины покидали подвалы, дыша воздухом свободы, опасаясь проснуться.

Символы сопротивления множились повсюду – на стенах, мостах и щитах, появляясь внезапно, минималистично и выразительно. Власти пытались их стереть, но рисунки возникали снова, становясь молчаливым и неотвратимым вызовом.

В Лесозёрске акция прошла особенно эффектно. Женский отряд атаковал загородную усадьбу генерала Лихолетова, знаменитого своей жестокостью. Празднование дня рождения оборвали сигнальные ракеты и неожиданная музыка. Генерал и гости оказались связанными на лужайке, а освобождённые девушки под вспышками камер бежали навстречу свободе. Угрозы генерала утонули в ликующем шуме.

Координировала операции Ксения, сочетавшая строгость и мягкость, непоколебимость и чуткость. Она знала бойцов по именам, каждую деталь операции, но говорила спокойно и ровно, словно исход решал шахматный матч.

Её помощницей стала Алина Красникова. Её жизнь теперь делилась на две реальности. На телеэкране она улыбалась зрителям, убеждённо рассказывая о справедливости власти. За кадром же идеально координировала тайные действия. Её задача состояла в тонких намёках, едва заметных для властей, но понятных тысячам зрителей, привыкших читать между строк.

Постепенно на телевидении случались странные сбои: сюжеты о сопротивлении подавались так, что зрители чувствовали не только официальное осуждение, но и искреннее сочувствие к жертвам системы. Эти короткие передачи проникали в сознание публики, заставляя её сомневаться впервые за долгое время.

Страна охватывалась вихрем свободы, и даже подконтрольные СМИ не могли отрицать масштаб происходящего. Газеты и каналы пестрели заголовками о дерзких акциях и непредсказуемости партизанских движений. Официальная пресса не скрывала тревоги перед внезапной волной народного сопротивления.

Публика была одновременно шокирована и заворожена. Освободительные рейды казались кинематографичными, невозможными – и всё же были реальностью, заставляющей сердца биться чаще и глаза гореть ожиданием перемен.

Ксения и Алина наблюдали за этим пробуждением, чувствуя: теперь у сопротивления есть не просто голос, но сила общественного внимания и тайная поддержка тысяч тех, кто пока не осмеливался признаться в своём участии. Каждое утро приносило уверенность, что страх отступит, а город проснётся другим – решив стать частью перемен.

Огни сопротивления горели ровно и тихо, без громких слов и заявлений, в мистическом минимализме действий и уверенности, что свобода близка и ждать осталось немного.

Женщины, недавно вышедшие из тени, заговорили. Каждое слово падало тяжёлым камнем на совесть общества. Страна слушала их истории – страшные в своей простоте. Тихие дрожащие голоса рассказывали о жестокости и унижениях, о людях, утративших человеческий облик, и о тех, кто молча смотрел со стороны. Эти исповеди не нуждались в громких комментариях – они врезались в сознание, становясь частью общей памяти.

Первопрестольск содрогался от шёпота. Горожане больше не могли скрывать эмоций, прежде спрятанных за страхом. По утрам, в кафе, офисах и очередях, люди открыто обсуждали услышанное. Ужас постепенно превращался в гнев и жажду перемен, в болезненную потребность наказать виновных.

Власть была беспомощна перед этой внезапной волной осуждения. Пока чиновники собирались на бессмысленные совещания, сопротивление перешло к решительным действиям. На площадях появились публичные «суды» – чёткие, быстрые, почти театральные, обвиняемыми в которых стали вчерашние хозяева жизни и их сообщники.

Первым, кто ощутил эту справедливость, стал печально известный Николай Белозёров, символ безнаказанности и высокомерия власти. Толпа молча наблюдала, как партизанки выводили чиновника на помост. Лицо его было серым, взгляд беглым и испуганным – он понял, что милости ждать не стоит. Обвинительная речь прозвучала коротко и уверенно, не оставив сомнений в справедливости происходящего.

Акции повторялись по всей стране, как цепная реакция освобождения и возмездия. Сопротивление безошибочно выбирало жертв – чиновников, полицейских, жестоких хозяев и тех, кто молча поддерживал угнетение. Публичность наказаний разрушала иллюзию контроля власти, лишая её привычной уверенности.

Реакция властей была жёсткой, но хаотичной и бессмысленной. Полицейские задерживали случайных прохожих, журналистов, закрывали каналы, запрещали публикации. Это лишь усиливало возмущение и подогревало интерес общества. Действия руководства были настолько неэффективны, что стало очевидно: власть потеряла контроль над ситуацией.

Аркадий наблюдал за происходящим из своего кабинета в центре Первопрестольска. Отсюда он видел заполненные площади, взволнованные лица людей, транспаранты и символы освобождения,