– Знал бы ты, скольки я пережила через тебе… Сколько мук на мою душу досталось, якими мене плетьми стегали, чего мене там, в Пекле, натерпеться пришлось. До сих пор приходится— бесы-то вон, со мной, на моем горбу, – кивнула себе за спину, на что-то видимое ей одной. – А ты чем занят был? Буренок врачевал? Порчу сымал да заговоры читал? На свиданки бегал?

Демьян сглотнул тяжелый ком в горле.

– Ты не знаешь, что там… – хрипло произнес он. – Там, на дне ямы. Ты не ведаешь, а я побачил тады.

– Видала я ту яму, – отмахнулась Акулина, – яма як яма – все туды попадают. И трусы тоже.

– Я не трус…

– А кто ты, Демушка? Слово твое – кремень, да? – Акулина довольно оскалилась, облизнула чужие губы. – Должен ты мне, ой як должен!

– Ничога я табе не должен! Ведьма! Нечистая! Дулю табе, а не долг! – крикнув это, Демьян угрожающе перехватил клюку.

Акулина насмешливо изогнула бровь.

– Повоевать решил? Ну давай. Поглядим, чему ты научился.

Демьян с рыком рванулся вперед, но не прошел и шагу – ухнул, согнувшись, будто от невидимого удара под дых. Акулина же лишь волосами тряхнула, а потом дунула легонько, и зна́ток покатился по кочкам и камышам, как если б ураганом его несло.

– Ты чаго гэта? – удивилась Акулина. – Не ожидал, шо ль? Ну вставай, я подожду.

Демьян и правда с рычанием поднялся на ноги, потирая ушибленное плечо. Поплевал на ладони, закатал рукава и забубнил что-то быстро-быстро, выставив перед собой клюку, как щит:

– Первое древо кипарисово, второе древо истина, третье древо вишнево, от воды и от потопу, от огня, от пламя, от лихого человека, от напрасной смерти…

Акулина подпустила знатка к себе совсем близко, а потом как выматерилась, так страшно да гадко, что, казалось, было видно, как эти слова выпадают у нее изо рта, похожие на склизких ядовитых червей. Тут же Демьяна скрутило страшной судорогой – нога заплелась за ногу, рука – за голову, да так далеко, что зна́ток мог бы укусить себя за локоть, если б захотел, да только не до того: зубы сжались до скрипа – не разомкнуть. Глаза лезли из орбит, да так, что кровило в уголках; и даже, кажется, уши его сами собой выкрутились в какие-то неуклюжие вареники. От нестерпимой боли Демьян вновь рухнул наземь. Акулина аж опешила:

– Ты чагой-то, простое уроченье удержать не здолел? Да Мирошка такими, поди, в сортир кажный день ходил, а ты…

Акулина наклонилась к Демьяну, вгляделась в него, как в полураздавленное насекомое – а выглядел он немногим лучше: теперь его выгибало колесом, да так, что пятки уже касались затылка. Казалось, еще чуть-чуть, и хрустнет позвоночник. Ведьма принюхалась, присмотрелась, а после – расхохоталась так, что аж слезы брызнули из глаз; махнула рукой, и Демьяна попустило – перестало выкручивать дугой. Он пучил глаза и тяжело дышал. Акулина все не могла отсмеяться:

– Ну, Дема, ну, удивил… зна́ток! Эх ты, коновал деревенский, целкой остаться решил, да? Не купился на Мытаревы уговоры, с пекельными не завязался? Думал, поди, что раз на небушко пустят, то ты вроде як и ни при делах, да? Я-то, дура, к Раздору на поклон… И Нинку, и чаго только ни… В туши мертвые залезала, шоб до тебя, дурня, достучаться; к Кравчуку этому як на работу ходила. А як я чертово семя добывала для Полищука и прочих – вспоминать-то гадко, тьфу! Зато ты чистенький остался, ангелочек!

Акулина держалась за живот, сотрясаясь от издевательских смешков.

Демьян уже поднялся на ноги и глядел теперь исподлобья на свою бывшую наставницу, молча гонял желваки. Та тоже посерьезнела, смахнула слезы.

– Ладно, посмеялись и буде. Как говорится, долг платежом красен. Давай, Демушка, вот табе колечко – насилу сыскала, носи на здоровье, суженый ты мой ненаглядный. На левой поносишь! – Ведьма швырнула ржавую гайку в Демьяна, та ударилась ему в грудь и шлепнулась в грязь. – У нас же и свидетели были, не помнишь, поди? Муженек, мля! Дезертиры-дружки да вдовы безутешные, подружки. Не отвертишься, Демушка, примешь грех.

– А як не приму? – Демьян зло сощурился. – Тоды чаго? Убьешь мене, шо ль?

– Шоб ты потом, аки праведник, на небушко, а я тут с чертями на горбу, навечно? Ну уж нет, не пойдет. Тебя я не убью. А вот мальчонку… Зубья-то его я выменяла. Я хоть и не душегубица, но коли ты артачишься…

Акулина вытянула перед собой руку, ухватила что-то невидимое и потянула – будто лошадь за уздечку. И Демьян не увидел, но явственно представил, как где-то здесь совсем недалеко, у пруда, рухнул наземь Максимка, захрипел, царапая ногтями стянутое проклятым ожерельем горло. Мелкие молочные зубки мстительно вгрызались в кадык своего бывшего хозяина, что так недальновидно передал их в собственность Пеклу. Демьян мог почти видеть, как на немытой шее выступила кровь, почти слышал, как мальчонка панически хватает ртом воздух, неспособный вдохнуть; ярко представил себе, как сознание совсем еще юного, едва пожившего, человечка угасает, и все из-за его, Демьяна, трусости. Макар Саныч, Полкан, теперь еще и Максимка…

– Хватит! – возопил зна́ток. – Прекрати! Приму я грех, приму! Пацана тольки оставь, не виноватый он…

– Конечно, нет, – покачала головой Акулина. – То мы с тобой согрешили, нам с тобой гэтот грех и носить. Я таскала, теперь и ты поноси.

Акулина положила обе руки на живот, согнулась, будто в приступе тошноты, а когда выпрямилась, на руках ее ворочался уже знакомый младенец. Выглядел он совсем истощенным, высохшим. Местами морщинки потрескались и наружу выглядывало серое, будто вареное, мясо. По уродливому личику ползли язвы и рытвины. Выпученные глаза воспаленно и жадно глядели на отца.

– Узнаёшь дитятко? Все в батьку – тоже к земле тянет.

Демьян простер руки, и младенчик перекатился, плюхнулся ему на ладони; знатка аж согнуло от нездешней, иномирной тяжести. Уродливое создание протянуло кривенькие ручонки к отцу, обняло за шею, прильнуло всем своим стылым да морщинистым телом. Дыхание замерло на мгновение, сердце пропустило удар. Окоченевшая плоть уродца прошла сквозь реберную клетку, обхватила холодными, как у лягухи, лапами легкие и свернулась клубком где-то в нутряке, сдавив грудь обручем. Демьяна пригнуло к земле, точно кто ему на спину угромоздил цельную гирю; пришлось всерьез опереться на клюку – теперь уж не притворяясь. Акулина же, напротив, распрямила плечи, выдохнула, улыбнулась легко да беззаботно – впервые с той проклятой ночи договора с Раздором. Оттаяли синие айсберги в очах, потекли ручейками по щекам. Ведьма всплеснула руками – уже совсем не театрально, – прижала ладони к щекам.

– Ой, мамочки! Господи, прости! Господи! Слышишь? Могу! Произнесла! Прости мене, Господи! – Она истово закрестилась: троеперстие летало по кругу – лоб, пуп, плечо правое да левое. – Ох, мамочки! Да что ж я за гадюка такая! Что ж я натворила-то! Аллочка, Кравчук, Макарка… Что ж со мной стало-то? Совсем от души ничего не осталось, ошметки одни. А сейчас вот хоть вздохнула впервые, очи подняла, свет увидела…

Она бросила долгий взгляд на розовую кромку садившегося за частокол сосен солнца. Выдохнула:

– Красиво-то як… Я же света белого, считай, и не бачила. Глаза откроешь – тьма египетская да ряска болотная, закроешь – огнь-пламя кругом, и я одна совсем, тольки черти куражатся. И так мне погано было, до того тошно… И ведь ни конца ни края нет, волком взвоешь. А там, окромя волка, от тебя и не остается ничего… Ох, прости, Господи! Простите меня все! – гаркнула Акулина на всю округу, опустила заплаканные глаза на Демьяна – тот тяжело дышал, царапал грудь, свыкаясь с новой ношей.

– И ты, Демушка, меня прости… Не хотела я, чтоб так все…

– Хлопца моего отпусти, – прохрипел тот, морщась – видать, грех еще ворочался под сердцем, устраиваясь поудобнее.

– Да-да, Демушка, отпущу… – Ведьма дернула рукой в воздухе, и посыпались наземь взявшиеся из ниоткуда Максимкины молочные зубы. – И он мене пусть простит. Не со зла я… Хотя чаго уж там, со зла, конечно. Ох и зла я была, Демушка, на тебе, да на всех вас, что ходите живые да счастливые, а я там – в мутной воде, да в огне пекельном. Но не злюсь я больше, Демушка. Прощаю я. И ты меня прости. Простишь?