Утреннее пробуждение было ужаснее всего. Увидев прислоненную к стене трехлинейку, Дема подумал – а может, застрелиться? Чик по крючку пальцем, и все, и никаких забот… Ага, как же. Забот потом будет полон рот (и другие отверстия)… Больно хорошо он знал, что ожидает в Пекле самогубцев. Поднялся со стоном – конечности затекли, спасибо хоть кто-то додумался одеяло накинуть. Настасья, видать. Самой ее не видно, ушла куда-то, поди. Пошарил по пустым бутылкам, роняя их со звоном, нашел одну непочатую, сделал несколько глотков. Пустой желудок отозвался бунтом, захотелось блевать, но нечем – вчера все выблевал там, около горящего амбара, когда увидел воочию их с Акулиной первенца. «Вот табе и счастливая семейная жизнь», – с тоской подумал Дема. Он бы так и просидел целый день, в стену глядючи да себя жалеючи, но остатки рассудительности требовали хоть каких-то действий. Может, хоть так удастся ненадолго занять голову чем-то, кроме жутких картин. Дема выглянул наружу – над Задорьем собирался дождь, отчего небо выглядело распухшим и мутным, как недоваренный холодец. Первые капли падали на сожженные дома, черные, с обрубками торчавших в стороны бревен. Требовалось добыть все для задуманного еще вчера. В клубе находился маленький медпункт. Там обнаружились клещи и перчатки, в подсобном помещении он отыскал большой кусок рогожи и лопату. Вроде все необходимое есть.
Собравшись, Дема вышел на улицу, позвал Настасью – та не отзывалась. Ну и хрен с ней! Не хватало еще с ней возиться…
Пошел к сгоревшему амбару, едва переставляя ноги. Идти туда совсем не хотелось, но впереди ждало неприятное, необходимое дело.
Акулина лежала там же, где он ее оставил. Вновь с распухшим, огромным животом. Видать, «дитятко» обратно в матку заползло, замерзло с непривычки. А около тела ведьмы уже скопилась кучка скомканных бумажек, которые та изрыгала без остановки. Едва завидев Дему, недвижная Акулина застонала, скривила почерневшие губы:
– Вернулся! На кого ж ты меня оставил? Забери его, Дема, прими грех! Мне больно, не бачишь? Я мучаюсь! За что ты так со мной?
Тот молча стоял рядом, разглядывая Акулину и пытаясь увидеть в ней то, чем она и в самом деле стала, – кусок горелого мяса. Пытаясь изгнать из сердца всякое сочувствие. Флегматично высморкался на землю.
– Дождь починается… – сказал он словно бы сам себе сквозь сжатые зубы.
– Якой дождь? Дема, мы с тобой вдвоем грех зробили. Прими его, дай мне уйти спокойно. Иначе мне спасу не будет, я ужо чую, як черти за мою душу взялись. Забери его, забери!
Вместо ответа зна́ток сплюнул, надел перчатки, чтоб грехов от мертвой ведьмы не нахвататься, вытащил клещи. При виде клещей Акулина заверещала, почуяв, что он вознамерился сделать:
– Демушка, не надо, прошу тебе, умоляю!
Но она не могла сопротивляться, лишь только говорить без умолку. Дема распахнул ей рот и принялся выдирать зубы – чтобы Акулина не вернулась в Задорье упырем. Из почерневшего, обгоревшего рта скверно пахло, воняло мало того что горелым мясом, так еще и гнилью. Да и от сгоревшего амбара несло тяжелым духом сожженных мертвецов.
Выдирая зубы и слушая вопли, Дема вновь начал плакать. Ему не верилось, что вот она, та женщина, рядом с которой он хотел провести всю свою жизнь, – та самая, ради которой он готов был умереть. Но все вспоминался тот кошмарный кратер в самом центре Пекла, тот ужас, что ждал его на дне, куда и утянет тяжелый, бесконечно тяжелый их с Акулиной грех. И каждый раз, когда руку останавливали бессловесные причитания несчастной Акулины, он вспоминал ту страшную яму. И начинал с вновь появившейся мрачной решимостью выдирать ей зубы.
А когда последний зуб упал в карман, Дема расстелил на земле брезент и сапогами закатил туда обгоревшее тело ведьмы. Обвязал веревкой накрепко, один конец закинул через плечо и поволок к задуманному месту – мельничному пруду неподалеку. Упакованная в брезент, беззубая Акулина всхлипывала и что-то неразборчиво подвывала, но теперь, не видя ее синих глаз, Дема будто бы стал глухим. До мельницы не так далеко, однако ему, похмельному и уставшему, этот путь показался бесконечно долгим. Но вот и она – старая мельница вырисовывается колесом в серой пелене начавшегося дождя. Сапоги скользили по отсыревшей земле, Дема промок до нитки, однако с неутомимой решимостью волок на себе тяжкий груз. Дотащил брезентовый мешок до мельничного колеса. Вытащил из кармана горсть зубов, высыпал их туда – только плюхнули, упав в воду запруды. Зашел сам по пояс, кое-как, расшевелив ил, выкопал ямку на дне, а после погрузил туда мешок. Напоследок Акулина жалобно булькнула из мешка:
– Не на-о, Ема, я те-я лю…
Он придавил Акулину, как мог, ногами, но тело все равно всплывало наружу. Благо на берегу нашелся здоровенный булыжник – его Дема перевязал веревкой, примотал к мешку и таким образом сумел кое-как погрузить его на дно.
Сверху начал забрасывать сырой землей, однако труп то и дело будто стряхивал с себя ил. Вспомнился совет Космача – они тогда целый отряд фрицев порешили, а сами ту же точку заняли. Тела в реку бросили – а те знай себе по течению поплыли. Космач тогда их отчитал на чем свет стоит, а потом пояснил так:
– Ты, малой, коли мертвяка утопить решил – ты ему легкие перво-наперво вскрой, шоб его воздух наверх не тягнул. Пущай на дне рыб кормит.
И Дема принялся вслепую рубить лопатой то место, где, по его мнению, должна была находиться грудь Акулины. Грудь, которая грезилась ему в долгих ночных бдениях с винтовкой в обнимку. Рубил снова и снова, погружая лопату во что-то хрусткое и мягкое; кажется, ему даже послышались всхлипы. Наконец, обессилев, он взобрался на берег и в который уже раз безудержно разрыдался. Смерти родных и любимых навалились тяжелым грузом. Хотелось вытащить из воды Акулину, броситься в ноги, вымолить прощение, забрать грех, но то и дело в темном зеркале пруда возникал водоворот той нестерпимо ужасной воронки на самом дне Пекла.
Внезапно из воды возникла девичья голова, облепленная мокрыми волосами. Над ухом прилипла улитка. При виде этой головы Дема отпрянул назад – выглядела башка страшно: половину лица занимала ощерившаяся крокодильими зубами пасть.
– Чаго тут забыл, знающий? – подозрительно прошипела вынырнувшая из пруда тварь. – На кой ты мне гэту притащил?
– На кой? Ты кто такая? – бессмысленно переспросил Дема, думая, хвататься за клюку или за винтовку супротив такой нечисти.
– На кой? Кто такая? – оскалилась всеми зубьями нечистая. – А ты шо, на немцев робишь? На жуков? А мож, и ты – жук?
Фараонка погрузилась в воду и спустя мгновение вынырнула у самого берега, навалилась бледными сиськами на берег и клацнула челюстями у самой Демьяновой стопы. Тот отдернул ногу.
– Да на яких немцев, заполошная? Я сам их… партизан я, во!
– А гэта тады кто? – Тварь дернула подбородком в сторону вновь всплывшего трупа; чешуйки на ее коже разгладились, пасть приобрела обычный размер, и тут в очеловечившихся чертах ее лица Дема узнал…
– Нинка? Землянина Нинка? Ты, шо ль?!
– Мож, и я. А мож, и не я. Усе жуки немецкие забрали…
– Так и тебя фашисты, значит… – Дема не договорил. В голове возникла идея. – Слухай. А можешь ее у себе схоронить? Он кивнул в сторону всплывшего на поверхность брезентового мешка.
– Ее-то? – Нинка совсем по-девичьи хихикнула. – А на кой?
– Дык гэта, Нинк… от немцев мы ее ховаем. От жуков то есть.
– От жуков? От жуков схороню… От них схороню, заховаю так глыбоко, что никто и никогда не найдет, никто больше не тронет, никто больше не будет своими пальцами…
И, юркнув быстро под мельничное колесо, Нинка зацепила брезентовый мешок, навалилась сверху и принялась утрамбовывать его в илистое дно, распугивая ленивых рыб и прочую живность. После – выскочила из воды, всплеснув длинным хвостом, и села на мельничное колесо; то заскрипело под ее весом.
