Подскочивший Ермолаев толкнул Акулину, прошипел:
– Че глазенки пучишь? Шагай, старая! Шнелля!
Она молча двинулась вперед; толпа односельчан чем-то напомнила другую печальную колонну, совсем в ином месте – в Пекле, только там среди разномастных военных не наблюдалось детских лиц. Один смелый подросток, начав догадываться, крикнул: «Тикайте, братцы! Ушибут они вас!» – ему мигом заткнули рот, отвели за ближайшую избу, и оттуда раздался сухой звук выстрела. Палач-полицай вышел из-за избы, закинул винтовку на спину и чиркнул спичкой, прикуривая папиросу; он окинул проходивших мимо людей вялым, равнодушным взглядом. Наткнулся на старуху в толпе – грузную, страхолюдную, замотанную в тряпье с ног до головы, – и вздрогнул от блеска ее красивых синих глаз.
– Будь ты навеки проклят, подстилка немецкая! – со всей злобой сказала в его сторону Акулина, отчего полицай закашлялся, подавился дымом. Хотела еще плюнуть в его сторону, но тут рявкнула овчарка, рванулась с поводка, оскалив зубы, – ее водил вдоль колонны немчик, чтобы, значит, не разбредались.
В какой-то момент колонна совершила поворот прочь с дороги – к большому амбару на окраине, где раньше обитали колхозные буренки. Около ворот молчаливыми стражами стояли два серых грузовика, образуя коридор. Тут уже и сельчане почуяли неладное, заволновались. Бабы завыли как оглашенные, дети мигом подхватили вой. Немногочисленные мужики заметались, попробовали выскочить из колонны, но всюду их встречали солдатские штыки или слюнявые оскалы свирепых овчарок. Для порядку пальнули в воздух.
– Шнелля, шнелля! В амбар, в амбар иди, швайне!
Широкая дверь амбара распахнулась, оттуда выскочил Михась – первый из деревенских полицаев, вставший на сторону нацистов. Усатый, рослый, он поправил ремень на старой немецкой форме и зычно пригласил:
– Ну шо, усим добро пожаловать! Милости просимо! – и сам запрыгнул на подножку грузовика у входа, забрался на крышу.
Тут-то люди как завыли, как закричали! Внутрь амбара никто идти не хотел, все ломились обратно, но сзади подпирал тупой мордой черный бронетранспортер, ощетинившийся страшными пулеметами, а по бокам стояли грузовики. Один хлопчик попробовал было нырнуть под кузов, однако там едва не попал в зубы овчарке. Все пути к отступлению были закрыты. Акулине сдавили плечи так, что не продохнуть. Пихались локтями, грозили затоптать. Над ухом кто-то шепнул:
– Баб Купава, вы?
– Я… – Акулина с трудом повернула голову – мешали бесчисленные шарфы и платки – и увидела мать Демы. На локтях у той сидели ребятишки – справа Захарка, слева Аринка, и обоих женщина уже едва удерживала на весу.
– А вы як тута? Вас тоже того… В остарбайтеры, да?
– В остарбайтеры, як же ж! – огрызнулась Акулина. – Зараз все в остарбайтеры по́йдем, на тот свет. Дай-ка сюды девчушку.
– Да вам тяжело будет!
– Давай-давай.
В трудом погрузив на плечи заплаканную Аришку, Акулина попробовала разглядеть, чего там впереди, за людскими спинами, но росту не хватало. Сидевший на плечах у матери Захарка весело вякнул:
– Гонют всех в амбар, як скотину. Ну ничо, зараз Демка придет – всем им уши понадирает! Немчуре поганой!
– Далече твой Демка… – печально прошептала Акулина, чтоб мелкий не услышал.
Тут сзади поднаперли, еще раз, и вот спустя несколько шагов она уже очутилась внутри амбара. Кругом выли люди, хватались друг за друга. Бабы срывали платки с голов, голосили во всю мочь:
– Ох ты божечки, гэта шо ж творится? Выпустите нас отседа!
Те мужики и подростки, что были у дверей амбара, еще пытались драться с гитлеровцами, но их забивали вглубь прикладами, пинали, лаяли на немецком; в конце концов кто-то из солдат пустил над толпой очередь, и все отхлынули назад, застыли в ужасе. Немцы завозились с цепью на створках ворот.
В наступившем молчании раздался тонкий голос:
– Захарка, ты чаго гэта, милый? Шо с тобою, сынок?
Боясь поднять взгляд, Акулина все же посмотрела в ту сторону. Мать Демьяна с исказившимся, недоверчивым лицом держала на руках сына – у Захарки, одетого в одни штаны и маечку, из пробитого пулей виска вытекала струйка темной крови. В широко распахнутых глазах Захарки застыла задорная улыбка – он до самой смерти улыбался и верил, что сейчас придет его брат и всех спасет.
Акулину тяжко пнуло изнутри живота – она аж удивилась, никогда днем не просыпался, а тут чего вдруг? Поглядела на сытые ветчинные рыла в дверном проеме да на заплаканное личико Аришки и поняла – нет уж, не так. Только не так! Не свинья она и не овца, чтоб вот так вот, как скотину безмолвную, ее вместе с дитями да стариками в забой отправить. Помирать – так с музыкой. Акулина сделала осторожный шажок в сторону дверного проема. Еще один. Еще. А потом как замаршировала, приподняв повыше Аришку – будто флаг, чтобы не зацепили пулями, когда будут стрелять, и затянула, уже не таясь, чистым девичьим голосом, во всю мощь легких:
Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!
– Ты чаго, старая? – удивился полицай Ермольев, направил было винтовку, но Акулина сверкнула на него синими очами, и тот ойкнул, уронил оружие и схватился за пах – застуженная много лет назад простата вновь прострелила забытой болью.
С фашистской силой черною! С прокля-а-атою ордой! Пусть ярость благородная Вскипает, как волна-а-а!
Ошарашенные немцы не спешили угомонить будто бы сошедшую с ума старуху с совсем не старушечьим голосом, не вздымали своих «шмайссеров», и даже лаявшие овчарки притихли, оглушенные мощью голоса.
И-и-идет война народная! Священная война! —
пела Акулина, пела, как в последний раз, понимая, что сама не спасется. Дойти бы только до узкого продола меж бронетранспортером и грузовиками, опустить Аришку наземь, прикрыть ее своим тряпичным горбом да шепнуть: «Беги, милая, беги!» И Акулина маршировала наружу из амбара с последним зачином на устах:
Дадим отпор душителям Всех пламенных идей, Насильникам, грабителям, Мучителям людей!
Соскочил с крыши грузовика Михась, встал на пути, но стоило Акулине глянуть на него походя, как тот повалился на задницу, покраснел, запыхтел тяжело – накрыл полицая отсроченный Купавиными травками да заговорами апоплексический удар.
Пусть ярость благоро-о-одная вскипает, как…
Допеть Акулина не успела. Щелкнуло что-то сухо меж ушами, чмокнуло в затылке, и ноги запнулись одна о другую, руки разжались, и Аришка полетела наземь. «Ушибется ж!» – невпопад подумала Акулина, повалилась лицом в пятачок сырой земли перед амбаром. Глотку почему-то драло, в носу застыла тяжелая пороховая гарь. Запоздало она увидела направленное ей же в лоб дымящееся дуло.
«Вот так? Все, что ль?»
Застреливший ее немец подошел, ткнул еще горячим дулом винтовки. Краем глаза – голова не поворачивалась – Акулина увидела, как овчарка треплет зубами край Аришкиного платья. Та визжала и отбивалась голыми пяточками. Убивший Акулину солдат ухватил Аришку под локоть, оторвал от земли и, как куклу, забросил обратно в амбар.
«Неужели зря все?»
Стоявший недалеко от амбара лейтенант кивнул на тело Акулины, обращаясь к кряхтящим полицаям:
– Райн дамит!
Те испуганно замотали башками, забормотали что-то. То и дело проскальзывало слово «Перхта».
– Господин лейтенант! Нельзя мертвую ведьму трогать, а то всех ее чертей на себя переманишь! – горячо объяснял Ермольев.
