В течение всего июля сорок четвертого из репродуктора над деревенским клубом играли немецкие песни – так часто, что Акулина их успела выучить. Особенно ей нравились лиричные «Комм цурюк» и «Лили Марлен». Слов она, конечно, не понимала, но догадывалась – не о снарядах и окопах поют, о любви. У клуба собирался народ – немцы неожиданно подобрели, стали угощать всякими лакомствами, разговаривали с местными; чаще всего говорили через переводчиков и полицаев, а те уж разнесли по Задорью такую новость – так как немецкая армия производит временное отступление и перегруппировку войск, то и местное население не бросают на произвол «красной тирании»: зовут с собой в Германию остарбайтерами – на поля и заводы. В добровольно-принудительном порядке. А посему всем жителям Задорья приказано 25 мая собраться у сельского клуба с личными вещами.

Об этом шепотом поведала Акулине Настасья, пришедшая в гости – поделиться слухами от мужа.

– Баб Купав, мож, не так усе и погано, а? Немцы ж не то шо наши – они ж того, пунктуальные, организованные!.. У них гэтот, як его, «орднунг», во! За работу платют даже, кажут, и поболей, чем коммунисты. Буду на яком-нить консервном заводе робить, Европу побачу, а там, глядишь, и война кончится, вернусь домой…

– А шо твой Славка скажет на то, шо ты на немца работала? – прищурила синий глаз горбатая старуха.

– Дак, мож, я и не к Славке вернусь, немчика якого захомутаю. Да, баб Купав, я же ж не заради себя, а для Мишки! Ну якое у него тут будущее-то? В ружжо вставать?

– Гляди, дура, как бы тебе в печь не попасть. Бежала бы лепше в лес с ребятней, к Славке своему.

– В яку-таку печь? – не поняла Настасья, захлопала ресницами.

– В муфельную. Не слыхала? Ладно, ты иди. Иди-иди давай. И мои слова попомни – Мишку под шкирку, и в лес утекай, зразумела?

Настасья кивнула, стала натягивать валенки. У порога остановилась и спросила еще раз:

– Дык шо за печь-то такая, баб Купав?

Притвор затопленной печи в хате распахнулся, полыхнуло искрами, и оттуда истошно закричали:

– Яка-така печь, вот э печь! Чаго далёко ходить? Полезай, сука драная, с-с-самадайка! Думаешь, не знаем, як ты муженьку своему зменяла с ефрейтором за мешок картошки? Як он тебе казал – на якой мешок ляжешь, тот твой и буде. Ну ты, сучка, бульбу и выбрала. Думаешь, не знаем?

Побледневшая Настасья вскрикнула и выскочила наружу. В окошко Акулина наблюдала, как соседка бежит по вёске прочь, испуганно оглядываясь и крестясь без остановки. Отгостевалась, видать…

– Дураки вы пекельные, – как-то даже ласково сказала Акулина, беря кочергу, чтоб закрыть притвор, – на кой так пужать ее было?

– Сама ты дура, дура, ведьма др-р-раная, а Пекло завсегда чес-с-стное! – отвечали ей из печки сот-

ни уст, сплетенных в один голос. – И про тебя вс-с-се знаем, знаем! Дровишек, др-р-ровишек подкинь!

– Честные вы мои… С кем еще побалакать, окромя вас?

– Говори, говор-р-ри! Завсегда поболтаем! Заболтаем-поболтаем!

– Да умолкни уже! – рявкнула Акулина и выплеснула полное ведро воды в притвор.

Угли зашипели по-змеиному, хату заполнил густой черный дым. Закашлявшись, знаткая выбежала наружу, а в спину ей неслось:

– Наш-ш-ша! Наш-ш-ша!

Под конец июня, как полезли первые ростки бульбы, расквартированный в Задорье полк начал сниматься с места. К клубу стягивались задорчане – кто с вещмешками, кто с сумками; дети тащили за лямки крохотные авоськи или простые узелки с нехитрой утварью. Малую ребятню солдаты сажали на плечи по трое. Перед клубом устроили пляски, шнапс лился рекой, неумело тренькал на баяне пьяный мальчуган лет тринадцати. Репродуктор присобачили на броневик, из него ревела на всю деревню Wenn die Soldaten. В дверь Акулины постучал прикладом Ермольев – полицай из соседней вёски. Важный весь, в немецкой каске со свастикой, нарисованной белой краской, с коричневой повязкой на плече. Полицай гаркнул, храбрясь, но притом этак заискивающе:

– Слышь, Перхта!

– Хто-о-о? – откликнулась Акулина, тем временем быстро переоблачаясь в старушечью одежду.

– Гэта хто там? Дорофейка, ты, милок?

– Перхта! Гэта так табе немцы кличут – Баба-яга по-ихнему. Збирайся живо – идти пора.

– Ох, милок, а мине-то куды? Няужо и мене в остарбайтеры возьмут? Мне ж сто годов в обед…

– Всех возьмут! Живее давай, карга старая.

Опираясь на клюку, переодетая Акулина вышла на улицу. Ермольев беспрестанно подгонял ее, толкал под локоть – сам он полицаем служил аж с сорок первого, опытный предатель. И морда вон какая, крысиная. Бабка Купава, та, первая, наставница Акулины, ему однажды мужской недуг вылечила – хоть бы спасибо сказал, лайно такое. Акулина в сердцах плюнула ему на сапоги, Ермольев взмахнул ружьем, но бить не стал:

– Ушибу, сука старая!

– Так-то ты старших уважаешь, Дорофейка?

– А ты чаго? На кой плюешься? Сапоги-то новые…

– А с кого сапоги снял, мародер? – спросила Акулина, но Ермольев промолчал и отвернулся, махнул рукой – пойдем, мол. Фрицы согнали к клубу все население деревни, кто не успел сховаться по подвалам да погребам, – и женщин, и старичье, и детей, а также нескольких оставшихся мужиков, не пошедших ни в партизаны, ни в полицаи, в услугу фюреру. Ревел немецкими шлягерами репродуктор, рвал баян тот мальчишка, сын Николаевны с третьего дому. Люди, словно оглушенные внезапным празднеством, исступленно плясали на пятачке перед клубом, к ним присоединялись ребятишки; солдатня охотно разливала шнапс – прям из фляжек в стаканы. Словно война уже кончилась и наступило перемирие. Акулина сразу заподозрила неладное.

К ней подскочила Настасья, раскрасневшаяся, расхристанная – чуть не всю до пупа видать, сунула стакан со спиртным, дыхнула перегаром:

– Пей, баб Купава, пей! Немчики бачила якие славные? А мы-то себе думали, дуры-ы-ы…

И закружилась в танце – ее подхватил дюжий солдат, крепко ухватил за задницу и подкинул три раза ввысь с криком «айн-цвай-драй». А после поцеловал и выпил на брудершафт. Сгорбившись – живот сегодня вздулся особенно страшно, будто вот-вот лопнет, – Акулина стояла посреди всего этого праздника; глядела недоуменно на односельчан, будто бы сошедших с ума. Ефрейторы орали в громкоговорители, а за них кричали в толпу переводчики-полицаи:

– Движемся по дороге на запад, в сторону Минска! Всем выстроиться в колонну! Зубные щетки, мыло, еду все взяли?

Кто сам, а кого и подтолкнуть пришлось, но вот уже все население Задорья – сто с лишним человек, да это не считая малых детей, – выстроилось вдоль дороги. Взрыкнули двигателями грузовики и броневики, поехали, разбрызгивая шинами закисшую весеннюю грязь. Вышедший последним из клуба гарнизонный лейтенант выстрелил в воздух, крикнул – «Лос!» И все разом двинулись единой массой вперед; по-прежнему ревела музыка, мальчугану-баянисту дали по уху, чтоб продолжал играть. Впереди странной процессии шел седой старик с портретом фюрера на штандарте; под портретом красовалась надпись: «Гiтлар-асвабадцiзель». Акулина стояла не двигаясь, ее задевали плечами; односельчане шикали – иди, мол, чего встала? Из проехавшей мимо бронемашины взревел репродуктор то ли на исковерканном русском, то ли на трасянке:

– Соблюдать порядок движение! Брать дети, не забывать дети! Дорога долгий, идти долго, вещи брать, не забывать дети! Остарбайтер, твой ждет великий будущее! Каждый, кто отъезжать в Дойчланд, должен с собой иметь: зубная щетка, порошок, гуталин, мыло… И впрямь – детей тащили все, на руках, на плечах, тащили и сами солдаты и полицаи, чтоб не попали под ноги идущей толпе. Ребятишки не плакали, а в основном смеялись – их веселила натужная праздничная атмосфера, ставшие вдруг добродушными солдаты, которые совали конфеты и леденцы, игравший вовсю немецкий марш; одна лишь Акулина заметила, что ведут их вовсе не к дороге на Минск.