– Ну иди далей, воюй.

– А ты пустишь? – со скрытой надеждой спросил тот, заглядывая ей в глаза.

Небесная голубизна их потухла, точно затянуло тучами. Акулина отвернулась, не выдержав взгляда, буркнула в ответ:

– Кто ж тебя удержит, дурака?

Уже на следующее утро Дема собрался в путь-дорогу. Напялил кожаный отцовский плащ, перевязал грудь патронной сумкой; на плечо повесил многострадальную поцарапанную «мосинку», прихватил клюку. Подошел к Акулине, проблеял нерешительно:

– Шо, правда отпускаешь?

– Кривда! – Она даже не обернулась.

– Акулин, мабыть, я зробил чаго не так? Ты скажи только… Я ж за-ради тебе…

– Чаго ты за-ради мене? Грех на себя принял? Понравилось? Вот и все! Больше мне ничога от тебе не треба!

Дема потоптался у дверей. Сказал хрипло:

– Ну гэта… Я пойду, шо ль? Немца воевать. Недалёко до победы осталось!

– Куплена ужо та победа.

– Дык шо ж, не иттить, шо ль? – Дема застыл в нерешительности.

– Вали ужо!

– Ну… Бывай тоды, Акулинка!

Та не ответила. Дема вышел из дому. Снаружи стоял на редкость стылый сентябрь, аж печь затопить пришлось; бил косыми струями тяжелый ливень, земля превратилась в слякотное болото. Акулина не удержалась, выглянула в окно: увязая сапогами в разъезжей грязи, фигура зна́тка удалялась по полю в сторону леса, становясь все крохотней, пока не исчезла совсем в завесе водной пелены. Акулина вздохнула и с неприязнью поглядела на свой живот. После похода в Пекло ей стало как-то все равно, как будто покласть на всех – и на Дему, и на судьбу страны, и

даже на то, что родится в итоге из ее чрева. Она помнила явственно слова Раздора: «останетесь вы навеки со мною, в Пекле». Никакого двойного смысла, никаких экивоков – черт уж точно не шутил.

– Что ж со мной теперь будет? – пробормотала под нос Акулина.

Неожиданно печной притвор со стуком распахнулся, полыхнуло жаром, и оттуда, из огня, крикнули:

– В Пекло тебе дорога, дура! Ведьма, ведьма, ведьма-а-а!

Акулина подскочила, кочергой захлопнула защелку, но из утробы раскаленной печи продолжали кричать с визгливым хохотом:

– С нами, с нами жариться будеш-шь! Ведьма, ведьма! Тварь!

Шло время. Через Задорье мимо знатковской хаты проходили колонны усталых солдат, проезжали бесконечные грузовики, мотоциклы и бронетехника. Некоторые из солдат спали, сидя прямо на броне танков, – измазанные грязью мальчишеские лица напоминали восковые маски. Другие шли неровно, не соблюдая шаг; заходили в избу на отшибе, топтались грязными сапогами по хате в поисках съестного, но курочек своих Акулина спрятала в опустевшей нынче бане. Плюясь на пол и матеря по-немецки нищую старуху, зольдатены уходили. Кто постарше, говорили ей на прощание – «Перхта, Перхта!» Проросшее в животе семя ученика давало знать о себе то болями, то кровями, то слезами, а временами и незваным смехом. Рос живот, не в шутку говоря, не по дням, а по часам.

По вечерам она укладывалась на лежбище Демы у печки, ворочалась у нагретого бока, представляя, что тепло это – человечье. Прижималась к подушке, чтобы вдохнуть его запах. Терпкий дух молодого мужчины бил в нос; чудились увитые венами запястья, сильные плечи, вечная смешливая ухмылка. Акулина рыдала и колотила по вздувшемуся животу кулачком. Тот как будто отвечал. За окном вставал рассвет за рассветом, подаяний от односельчан было все меньше – да и осталось-то тех односельчан… Кое-как Акулина перебивалась корешками, травками, которые заваривала на кипятке, куриными яицами и редкой дичью, что удавалось иногда приманить хитрыми знаткими уловками.

Каждое утро она вставала, мучаясь от боли в растущем животе и от стыда перед Демой, которого прогнала, что пса шелудивого. Шла, придерживая живот, кашеварила и ждала гостей из соседних деревень – тех день ото дня становилось все меньше, и Акулина помогала, считай, задаром – лишь бы шли люди за помощью, только бы помочь кому от сглаза, болезни, всякой напасти. Будто вину заглаживала. Но силы знаткой с каждым днем угасали, да и не могла она больше ни отпеть, ни благословить – сама чуяла, что стала чуждой Божьему промыслу. Крестик она после бани так и не нашла, а иконы потемнели и будто пытались отвернуться. Сельчане, нутром почуявшие изменения в Акулине, перестали приходить совсем, чурались ее избы.

Многие вспомнили позабытую дорожку в соседнюю вёску, к Мирону Сухощавому, которого немцы будто и не замечали. Он-то хоть и киловяз, но не веяло от него стылым холодом ждущей могилы да вязкой грязью греха несмываемого. Тот чуть ли не отбивался от новых просителей, принимал каждый день.

Живот у Акулины тяжелел день ото дня, потом его рост остановился, и большое, уродливое пузо – совсем не как у беременных – повисло кожаным бурдюком между ног, потемнело. Будь в деревне повитуха – та сказала бы, что плод погиб, но сама Акулина ощущала гадкую, противоестественную жизнь внутри себя, выхолащивавшую душу, высасывавшую соки, гнившую с ней на пару. Днем дитя затихало, как мертвое, а ночью начинало колотить по животу ногами изнутри, словно пытаясь выбраться, и Акулина с воем выгибалась на постели и грызла подушку. С похода в Пекло прошло уже пять месяцев. Зима уходила, снежные сугробы таяли, толкались куски синего льда в полыньях реки неподалеку. У Акулины едва хватало сил дойти до речки или колодца, набрать воды и вернуться домой, чтоб подкинуть зерна курам и поставить чайник на печь: благо Дема запас дров на всю зиму и немцы не отобрали. Все прочее время она лежала лежмя и зажимала голову подушкой, лишь бы не слышать ехидные голоса, раздававшиеся из печного притвора. Голоса шептали: «Наша, наша будеш-ш-шь! Сделку заключила, хе-хе, в Пе-е-екло пойдеш-ш-шь…», «Родиш-ш-шь, родишь ребеночка, себе на радос-с-сть, нам на сла-а-адос-с-сть!», «Пекло с-с-свое слово держит, и ты с-с-сдержишь»…

И она переставала топить печь, чтобы шепот замолк, лишившись дров и головешек, которые служили пекельным голосам языком и речью, и лишь тогда могла уснуть. А просыпалась от холода, в промерзшей до инея на ресницах хате. Охая и держась за спину, Акулина поднималась с постели, закидывала дрова в печь – и все повторялось сызнова. Постоянно казалось, что из красного угла кто-то пялится ей в затылок – выжидательно, требовательно. Да и угол был давно уже не красный, а чернющий, точно измазанный сажей.

Не в силах больше находиться в этом сумасшествии, Акулина навела «красоту» – преобразилась бабкой Купавой и вышла из хаты, проведать соседей, узнать, кто остался. Теперь она и впрямь стала как старуха – охала и ахала, опиралась на трость, часто останавливалась, чтоб отдышаться и дать спине отдыха. Обвисший живот гирей гнул к земле. Встретила Настасью – мамку непоседливого Мишки, от которого собаки по всему селу разбегались. Уж в кого он такой – но точно не в смирного Настасьиного Славку, хоть та и не признавалась, от кого нагуляла. Задастая селянка сочувственно глядела из-за плетня, обдирая какой-то чахлый ковыль: то ли на растопку, то ли на похлебку.

– Баб Купав, давненько ж вас не бачила, ужо думала… Як у вас?

– Да поживу яшчэ маленько. Старая зусим стала, но дюжу пока шо. Слышь, Настасья, а шо тама – с фронту есть якие вести?

Настасья оглянулась – нет ли ушей поблизости, – перегнулась через плетень и прошептала:

– Муженек же у мене, Славка, партизанит, так?

– Ну так.

– Дык вот – кажут, Союз освобождать нас будет. Скоро знову под большевиками будем. Ой, дай-то Бог – от напасти немецкой избавиться! Наши близко!

И Настасья так размашисто перекрестилась, что Акулину аж зависть взяла – у самой при попытке осенить себя крестным знамением рука застывала где-то в районе груди и не шевелилась добрые полчаса, будто отсохла. Вернувшись домой затемно – тут шишек набрала, там коры нарвала, – Акулина задумалась над услышанным. Коли не брешет муженек Настасьин, дык, значит, и впрямь сработала сделка их пекельная – не соврал Раздор. Освободят Беларусь в скором времени, изгонят вражину. «Не совра-а-ал. Раздо-о-ор слово держит, держит!» – шумели голоса из разгоравшейся печки. А в животе в подтверждение их слов шелохнулся «ребенок» – или что бы там ни вызревало в ее утробе.