– Раз тебе в Пекло не берут, так, можа быть, в Раю примут?

– Та не, какой мне Рай, – прохрипел Сухощавый, – у мине ж душа черная, як картина у Малевича.

– Ну, попытка не пытка; глядишь, не такая уж и черная, раз ты Максимку выручил. Слухай сюда, майор. Нам надобно с тобой крышу разобрать у хаты.

– Крышу разобрать? – недоуменно спросил Жигалов.

– Ага. И поскорее, времени мало. Давай-ка, рукава закатали и полезли.

Вдвоем они вскарабкались на крышу хаты. Жигалов подал руку Демьяну, который волок за собой топор и арматуру из сарайчика киловяза. Зна́ток споро выбивал доски из настила крыши и поддевал арматуриной, майор помогал, где мог, оттаскивал их к краю и сбрасывал вниз. Всяких шиферов, как в городе, здесь в глаза не видывали, поэтому доски были уложены внахлест, двумя слоями – верхние закрывали стыки нижних, так что пришлось повозиться. Но вскоре усилиями двух мужчин крыша прямо над телом киловяза была разобрана, и между перекрытиями стал виден он сам, лежавший снизу. Дырка образовалась небольшая, но ее, судя по всему, было достаточно.

– Так, что дальше? – тяжело дыша, спросил майор. Он опасался, что сейчас придется проводить очередной ритуал.

– А ничога, – пожал плечами зна́ток, – коли в Раю примут – зараз его душенька и улетит. Иль таки в Пекло упадет, на мытарства, а оттуда ужо и на небушко, як отмучается сполна.

Сухощавый в двух метрах снизу внезапно счастливо рассмеялся. Его глаза распахнулись шире, заискрились неким чуждым, чудесным светом – Жигалов увидел его отблеск даже отсюда. А Сухощавый продолжал смеяться и при этом плакать от счастья.

– Як лёгко-то стало! Лёгко-то як! – воскликнул старый киловяз. – Прости мине, Боженька, дурня! Я ж не ведал, что так лёгко мне буде! Лёгко як!

Набежавшее на солнце облако разошлось, и в просвете появился яркий луч, скакнул на крышу хаты – заискрились солнечные зайчики на ремне Жигалова, на наручных часах и на погонах. Сухощавый вздохнул, дернулся всем телом и крикнул напоследок:

– Дзякуй, Дема! Прости за все! Знал бы ты, як там лёгко…

И умер со счастливой улыбкой на устах. Демьян, крякнув, спрыгнул с крыши на землю, зашел в хату и прикрыл веки усопшего. Сказал удовлетворенно:

– Приняли его, значит. Грехи киловязьи он искупил, а человечьи… А кто без них?

– Понял, не дурак, – проворчал вошедший следом Жигалов, – какие дальше планы?

– Надо попросить кого из соседей, шоб схоронили по-людски. Теперь можно. А нам треба Максимку сыскать.

– Значит, домой к Гринюк?

– Да, значалу Анютку навестим.

Жигалову почему-то ревниво кольнуло сердце, когда Демьян назвал учительницу «Анюткой», но он промолчал и пошел заводить машину.

Дома Анны Демидовны не оказалось. Квартира учительницы в бараке была закрыта на ключ. Из соседней хаты высунулась любопытная соседка.

– Кончилося усе? – заговорщически прошептала женщина. – Черти ушли?

– Давно уже кончилось, гражданочка, – строго ответил Жигалов, – так что просьба не паниковать и ждать прибытия властей. Скоро компетентные органы приедут, будут разбираться, что за ЧП у вас тут случилось. И про чертей ни слова! Мы в атеистическом государстве живем, или вам политинформацию не доводят?

От официального тона и вида формы КГБ, хоть и грязной, забрызганной кровью, женщина ойкнула и согласно закивала:

– А мы чаго? Мы ничога… Сховались в подвале да пересидели, покуда тут бесовщина творилася. У нас в погребе закруток стока, мы б ядреную войну пережили. А гэта чаго ж было, товарищ начальник, шо за страсти такие? Коли не черти, то неужто американцы кспирименты проводили?

– Они самые, – устало ответил майор, – психотронное оружие испытывали.

– Ох, батюшки! – соседка всплеснула руками. – Пихотронное оружье! Вот капиталисты сволочи!

– Вы лучше скажите – давно Гринюк видели?

– Училку-то? Дык она, яшчэ пока все не почалось, в школу ушла да там и пропала, болей ее не видали. В хату можете не стучать – ее дома нема.

– Здрасьте, Алеся Дмитриевна. В школу, кажете, ушла? – хмуро спросил подошедший Демьян.

– Дзень добры, Демьян Рыгорыч, батька вы наш! Агась, вот як ушла учебники клеить – так и духу ее не было.

– Поехали в школу, – сказал Демьян и заковылял к машине, опять прикидываясь стариком и припадая на клюку при каждом шаге. Для бабы деревенской рисуется, подумал Жигалов с вновь проклюнувшейся неприязнью.

До школы езды пара минут, хоть и на лысых шинах. Подъехали, хлопнули дверьми и направились в здание. Перед входом посетителей встречал гипсовый памятник Ильичу – вождь пролетариата протягивал вперед руку, навстречу знаниям и прогрессу, на постаменте у его ног лежала охапка пожухлых цветов. Через фасад школы был натянут транспарант с надписью «С Днем знаний! Добро пожаловать в новый учебный год!».

– Кабинет у ней на втором этаже, – доложил зна́ток, вбегая в школу и быстро поднимаясь наверх по ступенькам – недавняя хромота куда-то испарилась.

– Анна Демидовна! Гражданка Гринюк, вы здесь? – крикнул Жигалов, и его голос разнесся эхом по пустым коридорам. – Отзовитесь!

– Максимка, ты тут? – вторил ему Демьян.

Школа пустовала, в кабинете немецкого языка тоже никого не оказалось. Но доска была густо исписана мелом – убористым, каллиграфическим почерком, от вида которого у Демьяна кольнуло сердце, не то тоской, не то виною. Они подошли ближе, и Жигалов вслух прочитал надпись:

А подпись севшим голосом прочел уже зна́ток: «Демьяну Климову. Где расстались – там и встретимся. Со всей душевной ненавистью – А. М. Чернявская».

Сказ последний

Первое время, пока Максимка с Анной Демидовной пробирались через лес, все вокруг дышало мраком и тьмой, будто смотришь на мир через синюю стекляшку. Зоркий глаз мальчика отмечал в полутьме шмыгавших тут и там навьих мелких тварей – они испуганно шныряли, не находя себе места: из лужи в лужу сновали кикиморы, нервно копошились в норах лесовички-боровички, тащил куда-то прочь прогнившее бревно уже знакомый Максимке Бай. В небе вместо полуденного солнца висела щербатая, хищно оскалившаяся луна. Одолевали глупые сонные мысли: «А где солнце-то? Неужто месяц теперь всегда будет?» Чуть погодя полумесяц резко пропал. Его место заняло привычное светило, озарило все кругом лучами закатного света так, что даже под веками заплясали яркие зайчики. Будто очнувшись, разом запели птицы высоко в кронах деревьев. Учительница цокнула языком:

– Пришибли Кравчука-таки… Ну, дело сделал, и ладно.

– Кого-кого? Кравчука? – переспросил Максимка, но от него лишь отмахнулись. Максимка ничего уже не понимал, но чувствовал какую-то болезненную неправильность во всем происходящем, и перво-наперво в поведении Анны Демидовны.

– Wohin wir gehen? Was wir machen? [177]– спросил он в отчаянии, наплевав и на произношение, и на грамматику, в надежде, что учительница его поправит, но та лишь уставилась на него с недоумением.

– Чаго? – с совершенно несвойственным Анне Демидовне деревенским выговором спросила самозванка. – Ты по-немецки, шо ль, шпаришь?

– Гэта ж не вы, да? – тоскливо спросил мальчик, понимая уже, в какую передрягу попал. – Не Анна Демидовна?

– Догадливый! – хрипло хохотнула та, совсем по-демьяновски потрепала его по голове. – На-ка, надень, потерял ты.

Учительница извлекла из платка какое-то трещавшее, будто коробка с доминошками, ожерелье и, прежде чем Максимка успел шарахнуться в сторону, ловко накинула ему на шею.