– Тихо, не ори ты так! На месте мы…
– Где, на яком месте?
– На том самом…
Он оглянулся. Мильоны голосов померкли окончательно, поселились в ушных раковинах непрерывным писком, приглушавшим все прочее, но то и дело прорывались отдельные крики. Тряхнув головой, Дема поднял взгляд и увидел наконец, где они оказались. Было это что-то вроде пещеры, но такой огромадной, что взор застили тяжелые серные облака, из которых вырывался серый дождь из пепла. Приглядевшись, Дема вспомнил, где видал такое – в школе же, на глобусе. Только глобус тот кто-то жестоко измял, исцарапал да подпалил на костре до едкой резиновой вони, а после – засунул их с Акулиной внутрь. Их – и бесконечные потоки бледных теней, тянувшихся многокилометровыми вереницами к каким-то пышущим жаром – таким, что чувствовался сквозь эти серные небеса, – огромного размера кратерам или ямам.
Одна такая вереница безостановочно текла совсем рядом, ее на себе тянуло широкое полотно будто бы из бледной резины, как конвейер. Люди на конвейере пьяно пошатывались и не обращали ни на что внимания, будто слепые; а некоторые и были слепы – с выколотыми глазами или и вовсе снесенной начисто верхней половинкой черепа. Печальные бесплотные тени: растерзанные, раненые, лежавшие и сидевшие кое-как, сжимавшие в руках-крючьях винтовки, автоматы да пулеметы.
Приглядевшись пристальней, Дема ахнул:
– Акулина, глянь! Гэта ж… солдаты!
– А кому ж еще тут быть? Не генералам же, – грустно усмехнулась знатка, стряхивая приплавившиеся куски асфальта с обожженных пяток. – Война ж в самом разгаре – тебе-то лучше знать, ты там был. Вот они и идут все, солдатики… С нашего мира да в Пекло.
Дема жадно вгляделся в проплывающих мимо мертвецов – тусклые, одинаковые от усталости морды, покрытые кровью, дорожной пылью и пороховой грязью. Все они имели на потрепанной униформе разные знаки различия – сотен стран, десятков родов войск, рангов и званий. Больше всего было, конечно, немцев и советских солдат – не обращая внимания на врагов поблизости, стояли устало бок о бок танкисты вермахта и красноармейская пехота; иногда, если кто-то ронял свое оружие, то другие помогали ему поднять и по-товарищески придерживали.
Были тут и англичане, и итальянцы, и узкоглазые всякие – то ли японцы, то ли китайцы, Дема их не различал. Увидал он в толпе и пару чернокожих в шортах; удивился даже – зулусы, шо ль?
Вся эта процессия ползла безостановочно по узкой костяной скале среди острых камней; по бокам от конвейера высились заборы из костяной рабицы, а поверху тянулась спираль колючей проволоки, на поверку оказавшаяся чьими-то размотанными кишками. Валами конвейеру служили позвоночные столбы с вращающимися головами на краях. Все они молчали, и лишь одна, крутясь вокруг своей оси, безумно и отчаянно хохотала.
– Нам сюды, – и Акулина бесстрашно шагнула на конвейер, а следом – и Дема. Полотно тут же заходило под ними ходуном, неприспособленное к весу живых людей. Большой палец ткнулся во что-то мягкое. С ужасом юный зна́ток понял, что это был чей-то нос – с волосатыми ноздрями и горбинкой. Ниже оказались губы. Отступив, он угодил пяткой на чей-то сосок, влип в заросшую густым волосом яму подмышки и, поскользнувшись, упал на полотно конвейера. А за спиной, отделенная швом, начиналась чья-то еще кожа и непрестанно орала живая дырка рта, но Акулина безжалостно заткнула ее стопой, протянула ученику руку:
– Не теряйся, Дема, за руку меня держи, а то не сыщем потом друг дружку.
Он встал и задел кого-то локтем; в спину толкнули дулом винтовки; Дема оглянулся, чтоб прикрикнуть, а потом понял, на кого он собрался кричать – рядом маячила бледная рожа с болтающейся челюстью, которую снесло то ли осколком, то ли шальной пулей. Сама рожа показалась знатку знакомой. Он прошептал:
– Слышь, браток, я тебя знаю, да? Ты кто таков?
Мертвец не мог ответить – лишь пялился тусклыми зенками из-под круглой советской каски. Между наполовину отпавшей челюстью и лицом виднелись розовые движущиеся сухожилия, словно покойный солдат пытался что-то сказать, да не выходило – лохмотья мяса шевелились, ерзали, и обрубком рта покойник издавал глухие стоны.
– Отвяжись от него, шкет, не вишь разве – не говорит он… Закурить будет?
Дема подумал было на секунду, что это сказала Акулина, но голос был мужским, да и шкетом его звал только один человек. Неужели это…
– Космач! – воскликнул зна́ток.
Стоявший поблизости партизан усмехнулся. Теперь Дема мог его разглядеть – то же волевое лицо, хоть и бледное, латаная-перелатаная винтовка через плечо, вечная щетина на щеках. Чернобровый, высоченный, в кожаной куртке, перемотанной патронташами. Командир отряда!
– Товарищ Космач, а вы як тут… Постойте-ка… Вы померли, шо ль?
Командир печально усмехнулся. В груди у него зияла жуткая рана, темный провал, в котором виднелись органы и кости, а наружу при каждом шаге выплескивалась струйка вязкой крови.
– Ты с кем там говоришь? – оглянулась Акулина.
– Да гэта ж Космач, не бачишь, шо ль? Командир наш!
– Дзякую, слыхала много доброго о вас… Вы погибли? – спросила знатка, с жалостью глядя на партизана.
– Да не знаю я, я вот цигарку достал, спичкой чирк – и усе в пламени. Так и не покурил. А у ней закурить есть? – кивнул Космач на Акулину. Акулина покачала головой.
– Космач, дядька родненький! – воскликнул Дема. – И як же ж вас так угораздило?
– Шо угораздило? Ты закурить-то дай… А то сижу я, значит, в засаде, курить хочу – страсть. Макарка яшчэ такой – до ветру пойду да до ветру пойду. Я ему – иди уж, а сам думаю, покурю. Я спичкой – чирк – и усе как заполыхает… Так и не покурил. Мож, у тебе есть?
– Чаго гэта с ним? – удивился Дема. – Як попка заладил.
– Дык он же помер. От такого поди с ума не сойди, – объяснила Акулина.
– Да як же ж… И шо, кого яшчэ накрыло?
– Дык всех накрыло, сынку, – улыбнулся Космач печально. – Я ж казал: я спичкой чирк – и як засвистит вдруг, а потом все в труху. Степку пополам разорвало, у Алеськи глаза сразу запеклись, а у мене вон – дыра таперича. Як же ж я курить буду? Дым-то весь – фью, наружу… Ты скажи главное – у табе закурить есть?
– А ты у товарищей попроси, – горько кивнула Акулина за спину Космачу.
Дема поглядел и ахнул: он увидел всех своих сослуживцев – и Славу Яременко, и пулеметчика Степку Ожегова, и Алеся Рудного, мужика, что с матерью по соседству жил… Все они вразнобой пошатывались, как сомнамбулы, лишь изредка подпрыгивая на валах конвейера. Ползали по спинам друг друга отсутствующими взглядами. У одного руки не хватает, другого за подмышки тащат – от тела, считай, половина верхняя осталась, кишки по земле волочатся. Кого-то и вовсе в горшочке несли – одно мясо собрать сумели. Дальше ехали молча. Вскоре толпа сутулых покойников спереди заволновалась, словно наткнувшись на препятствие. Дема вытянул голову в попытке разглядеть, но из-за спин было ничего не видать, только мельтешили какие-то огромные тени и слышалось чудовищное ритмичное чавканье, будто исполинская свинья рывками жрала такого же исполинского подсвинка – заживо, с костями, хрящами и кровью. Даже погруженные в себя мертвецы встрепенулись, начали переглядываться. А чавканье нарастало, и слышалась в нем механическая упорядоченность – так мясник отработанными движениями отбивает мясо. Акулина взяла ученика за плечо, прижала к себе. Космач почесал щетину и вытянулся во весь рост, выглянул из-за спин и голов – он-то был выше остальных.
– Товарищ Космач, чаго там?..
– Распределяют нас по родам войск…
– Чего?
– Кого в пехоту, кого в танкисты, кого вон – в авиацию, – пояснил бывший командир, продолжая чесать щетину.
Дема хотел было сказать, что у него кровь с подбородка течет, но промолчал. Да и что ему с той крови? Он и так мертвый. В спину тыкались новые и новые покойники, глухо ворчали, недовольные задержкой. С уродливого неба, где бурлили свинцовые тучи, посыпались осадки в виде серого пепла – он оседал на плечах солдатни и офицеров, пачкал мундиры, формы и погоны сотен стран; вот так, стоя под пепельной непогодой, они неспешно продвигались вперед, едва ли не топчась на месте. А кошмарное чавканье все приближалось.
